дымок…
Мёртвые объятия мёртвого зверя уволокли меня вниз, и больше я ничего не помню…
Alltgretto: Девочка и немальчик
1. Барышня-смутьянка
Они объявились вдруг: дверь распахнулась, и в проёме — на фоне серого-серого нашего леса — Анька! В чём тогда и была, в джинсах белых да в тельняшке-топике, как только что с поляны. Вбежала, увидала Лёльку, та её, и завыли обе, общупываются, обглаживаются.
Тут и братан заходит. Ружьишко у стеночки приспособил и ко мне. Эти хнычут, а мы молча — какие уж ещё слова? слова потом — схватили друг дружку в охапки, аж зубы захрустели. Сперва зубы, а потом и рёбра: сдавил меня Валюха, что тот ведьмедь, и душит. И я хочу закричать ему: отпускай уже! дышать же нечем! а не могу, совсем задыхаюсь. Натурально дуба даю в братниных объятьях. И тут Лёлька — я не вижу её, слышу только — трясёт отца и вопит: «Отпусти его!» И Анька на подмогу: «Валь, Валь, ты чего?»
Он руки разжал — я и присел: пыхчу, воздух глотаю, понять ничего не могу. Ну ладно, говорит, ладно тебе, на радостях я это. Ага, говорю, неслабо радуешься! чуток бы покрепче, и… Чудной ты, говорит, Андрюх, честное слово! Чего мне тебя душить-то, сам подумай? Ты дочку мою год целый по чащобам водил, кормил, грел, баюкал, небось, даже — а я тебя душить?
Станешь, говорю, Валь, чудным… И на взгляд его натыкаюсь, а там ни радости, ни тени успокоения — горечь одна. И делается мне от горечи этой гораздо тревожней, чем минуту назад, пока их тут и духу не было. И только собираюсь я ощущением своим поделиться, а братан сурово так:
— Тимур где?
— Да тут где-то, — говорю.
— Где — тут?
— Да тут…
— Не вижу. Покажи.
— Валь!..
— Нет, ты покажи, где тут??? — да за ружьё…
А ружьё-то у него откуда? — успел подумать я и открыл глаза.
Я лежал в баньке, на полатях, зипуном дедовым спелёнутый. А поверх ещё и шинели, все, сколько на чердаке нашлось. Был белый день. Такой же мрачный как в оборвавшемся сне. Напротив — в том самом проёме — Лёлька. Сидит на табуретке, глаз не сводит. Только не лес серый за спиной, а бережок зелёный. А лес там, дальше, за озером, где и должен — расчёской, не крупнее. Не было, значит, никого. Бредил я, значит…
— Здорово, — говорю.
— Да я-то здорова, мне что будет. Пить хочешь?
Киваю — ответить сил нет: в горле сушь, в башке гуд. А у неё и ковшик уже под рукой. Поднесла, голову мне приподнимает. Я вцепился зубами в алюминий, глотаю, захлёбываюсь. Точно в анекдоте про убитого лося: чего-то я пью-пью, а мне всё хреновей и хреновей…
— Не торопись, — отнимает она посудину, — погоди немножко, потом ещё дам.
— Щас дай.
— Потом.
— Нет, щас!
— Да хр
— Ну не напился я, Лёль!
— И чего теперь? Теперь, значит, никогда уже не напьёшься.
И тут я понимаю: ой, что-то не так. Вот что только?
То есть, как это что? Да майка на ней — та, мамкина, в полосочку. Откуда здесь взялась?
— А-а-а! — прочитывает девчонка ужас у меня в глазах. — Дошло! Хочешь, ущипну?
И щиплет за щёку. Изо всех сил, как будто выдрать кусок пытается. А мне не больно.
— Ты кто? — спрашиваю.
— Начина-а-а-ается…
— А где Тим?
— Да что же вы все на нём помешались-то! — говорит она моим голосом и хватает забытое отцом ружьё.
— Нет! — ору я и просыпаюсь по-настоящему.
Просыпаюсь туда же, на палати. Мокрый как мышь: под одёжами в горячем поту, снаружи в холодном. Напротив Лёлька на табурете. С тем самым ковшиком. В своё одетая. Первым делом кошу глазом вдоль стены: нет ружья. Колун у стены. Тяжеленный Дедов колун.
Ну хоть так, что ли…
— Попьёшь? — спрашивает Лёлька как ни в чём не бывало и снова идёт ко мне, помогает поднять голову и снова подносит ко рту…
— Погоди, чего это? — отшатываюсь я от бьющего по ноздрям терпкого духа.
— Отвар, — удивляется она. — Я разные уже бадяжила. У бабки там куча банок с коробками. Да не бойся, я сама сначала пробовала. Нормально…
Делаю глоток — правда, нормально. Хорошо даже.
— Ущипни меня, — прошу я заговорщицки.
— Это ещё зачем? — удивляется она и чмокает в лоб.
— Подумал, что сплю.
— Да нет уже. Можешь поверить. Ещё будешь?
Буду!
Всё: точно очнулся.
И приподнимаюсь на локтях, полуусаживаюсь, вытаскиваю руки из-под вороха покрывал, забираю жестянку и пью, пью, пью — медленно, глоточками — до конца.
— Ну что, кормить тебя?
— Успеется… Тима позови.
— Не могу.
— В смысле?
— Я велела ему уйти.
— Куда уйти?
— Вообще: уйти и всё…
— ?
— Ну, прогнала я его.
Тут вам, наверное, театрального эффекту не хватает. Или даже киношного. Тут, наверное, последний глоток должен был попасть в дыхательное, и мне полагалось бы зайтись в кашле и выронить ковшик, и он с полминуты ещё дребезжал бы на половице в вязкой тишине, пока не замер. И безымянный оператор только после этого дал бы один за другим два крупных плана: прищуренный её и обалделый мой.
Но ничего я не выронил, и ничего не задребезжало.
— Не понял. Как прогнала?
Лёлька тяжело вздохнула.
— Это был единственный выход.
О, боже! Вот он, театр-то! Наивный детский театр одного актёра. Ну можно же просто и ясно: так, мол, и так, я попросила взять меня на уток, а он — перебьёшься, сиди вон за дядькой следи, а я ему… в
