обстоятельствах он бы никому не позволил разглядывать себя столь откровенно. Но здешняя паства была отлично вооружена и искренне обожала – просто боготворила! – своего духовного наставника. Так что со здешним монастырским уставом приходилось считаться и крепко, черт возьми, считаться.
На стенах пещерки пестрели знаки, начертанные бурой краской. Кресты и звезды с разным количеством лучей, стилизованные черепа и геометрические фигуры выстраивались в не совсем ровные ряды от пола до свода. Хлыстов заподозрил, что здесь, в охваченном религиозной истерией лагере, ему уготована участь жертвенного овна. Да и сама краска… Уж не кровь ли?
Он дернул носом.
Так и есть: кровушка.
…Бесчувственную сударыню-барыню отдали на попечение раздобревшей на человечине старухе; «Яга» поклялась Ипату поить драгоценную молодку «парным молоком» и потчевать «розовым вареньем». Скорее всего, это была такая фигура речи. Хлыстову же не стали предлагать еду и питье. Его разоружили и привели в пещерку для этой странной беседы. «Паучок», невидимый союзник, столь явно сплоховавший во время последнего боя, угомонился и затих, намекая волнообразным колыханием лапок на то, что он не умер «в утробе»…
– А знаешь… Знаешь, кто ты???
Хлыстов не ответил. Он не знал, как следует вести себя с юродивыми. Он бы мог голыми руками прикончить инока. Рвануться вперед и вырвать ему горло сильными и твердыми, как железо, пальцами. А беседовать… Что он – доктор?
Монах прикоснулся рукой к немытой голове.
– Говорю я на языке рабов. Теми словами, что отыскались внутри коробочки, – бесцветный голос, усиленный пещерной акустикой, приобретал неестественные обертоны. – Мы с тобой – разные, но мы – части одного целого. Я – Вершитель, ты – Идущий по следам.
– Воды мне дайте! – потребовал Хлыстов. Он ни слова не понял из того, что услышал. Он уже представлял, как хрустнут тонкие кости, когда он оплетет тщедушное тельце святоши своими обезьяньими руками, и как святоша обмарает рясу спереди и сзади.
– Твой носитель может обходиться без воды дольше, чем другие рабы. Уйми его!
«Паучок» с силой рванул за переплетение нервов, и Хлыстов согнулся от приступа жестокой боли. Он оперся руками об каменный пол, едва не угодив ладонью в заполненную тлеющими углями выемку.
– Думы твоего носителя грязны, мне не в радость видеть их. Он будет так делать еще?
– Нет! – от чистого сердца ответил Хлыстов. До него вдруг дошло, что монах обращается не напрямую к нему, а… через него? Как такое могло быть, у Ваньки Хлыста – конспиратора и террориста, не окончившего даже церковно-приходской школы, – в голове, стриженной под горшок, не укладывалось.
– В коробочках рабов нет нужных слов, – с сожалением констатировал монах. – А соединиться нам нельзя: нет Светоносного, Червя и Многоглазого. Нам повезло, что в этих, – он положил ладонь на грудь, – туловах просто поддерживать жизнь.
– Да что вы из меня жилы-то тянете, отче?! – прошипел Хлыстов, отползая. Монах бредил столь упоенно, что даже матерому душегубу стало в его компании зябко.
– Нас бросили, – сказал монах прежним ровным тоном, но Хлыстов был в отчаянии. Его нутро реагировало на слова инока необъяснимым образом! Из голубых глаз бывшего эсера покатились крупные слезы. Монах же договорил: – Мы пришли сюда, чтобы исполнить повеление Домов. Мы – лазутчики среди недругов. Нас призвали из материнского океана, но случилось это слишком поздно… Дома проиграли войну. Спасаясь, они забыли о нас, маленький Идущий по следам.
«Паучок» зачастил лапками. Ему было по душе ласковое обращение. В то же время Хлыстов из последних сил пытался отыскать хотя бы одно рациональное звено в бессмысленных словах окаянного богомольца.
– Что вам надо? – спросил он, повышая голос. – Отпустите меня Христа ради! Если харчей пожалели, то – пусть вам пусто будет! – отпустите так!! Как-нибудь обойдусь!
– У твоего носителя когда-то была мозговая болезнь… – догадался монах. – Поэтому путей управления туловом больше нет…
– Да какая еще мозговая болезнь!.. – воскликнул было Хлыстов, но сейчас же вспомнил о менингите, едва не убившем его в детстве, и прикусил язык.
– Ты поймешь, – пообещал монах зловещим тоном. – Ты обязательно поймешь.
Хлыстов пригнулся к полу, сжался пружиной. Всё, что было нужно сделать, – это переметнуться через разделяющий их костер, заграбастать святошу. А дальше – напролом, прикрываясь им, как щитом, сквозь ряды воинственных прихожан.
– Глупый носитель… – прошептал святой Ипат, отодвигаясь в тень. – Мы с тобой должны вернуться в пещеру. В пещеру – ты помнишь???
И Хлыстов будто наяву услышал визг дисковой пилы и треск рассекаемых ею ребер. В нос ударил запах крови и горелой кости. Он упал на бок, подтянул к животу колени, сложил на груди крестом руки и захныкал. Ему почудилось, что из тени вышел, покачиваясь, черный скелет с уродливым жуком-переростком вместо черепа.
– Ты помнишь?..
Помнил ли он?
…очнулся на том самом столе, и жесткие ремни по-прежнему врезались в его тело.
(Хриплое дыхание; боль, ничего, кроме боли.)
Подумал, что пришел в себя после секундного обморока и что бессмысленная пытка продолжится – не пройдет и минуты.
(Клокочет в груди кровь, точно бомба взорвалась под ребрами; бомбочка…)
Разлепил веки. Туман… Серебрится перед глазами. Туман.
Постепенно проступают контуры: выгнутый свод, машины высотой под самый потолок. Балка, вокруг которой обвивалась кольцами многоглазая тварь. Пуста. Он не придал этому значения; решил собраться с силами и подготовиться к неизбежному. Позволил тяжелым векам сомкнуться и услышал во тьме… Сквозь собственные хрипы, сквозь клокот в груди…
Далекий и нечеткий шум, – будто к ушам поднесли по морской раковине. Звук пустоты, и ничего больше. Ни отвратительного скрипа суставов, который издавало при движении похожее на скелет создание. Ни ледяного перестука медицинских инструментов. Ни истеричного жужжания пилы. В истерзанной, горящей огнем груди шелохнулась… Нет, не надежда. Зародыш надежды без ручек и ножек.
Опустела пещера, в которой его разбирали по частям, как быка на бойне; опустела вся сложная система залов и переходов, врезанная в толщу скалы на версту или дальше.
Он пошевелился. Почувствовал, как ломается корка из засохшей крови и нечистот, в которой он был, как личинка в коконе. Ремни держали крепко, но кое-где, особенно возле бедер, чувствовалась слабина… Он заерзал, глухо заворчал, страшась навлечь на себя беду излишним шумом. Прошла минута, прошел час, а вокруг ничего не происходило. Нелюди не показывались, аппаратура, окружавшая прозекторский стол, бездействовала.
Ремни не поддавались, а силы таяли с каждым движением. Хлыстов извивался всем телом, стараясь не обращать внимания на боль. Что бы с ним не сотворили
Сам не понял, сколько бился, словно рыба об лед. Может, полдня, может день, а может, и неделю…
В конце концов он растянул ремни и сполз с грязного стола на пол. Рывками, цепляясь руками за приборы и прочую механическую дребедень, пересек пещеру. Задержался у стойки, вдоль которой поблескивали ряды стеклянных емкостей. Сунул нос в одну склянку, в другую… Наконец, нашел то, что ему было нужно: бутыль, до краев наполненную жидкостью без цвета и запаха. Одним махом выпил половину.
И остался жив.
