посмотреть, как будет жить Костя в избушке: есть ли там постель, не надо ли добавить туда какой посуды, не повесить ли занавески. А то у этих ребят все будет кое-как!
— Алешка! Так ты прибегай кроликов проведать! — сказал Костя Репейникову.
Алеша ответил холодно:
— Чего их проведывать? Авось не заскучают.
— Ну, а хочешь, поедем вместе, поживешь там?
У Алеши дрогнуло сердце, но обида была слишком глубока.
— Нет, — ответил он, — чего уж мне… Какой от меня толк, ты и один справишься! — И, последний раз окинув взглядом кроличьи мордочки, Алеша сунул руки в карманы и ушел со школьного двора.
Желтый Кобас первым выбежал за ворота, когда лошадь тронулась в путь.
— Счастливо! — сказал Анатолий Яковлевич. — Поезжайте. А я пойду другую партию собирать — в Горно-Алтайск. Эх, дела наши!.. — И, чуть-чуть усмехнувшись, махнул рукой. — Горе-садоводы!
…Дорога шла хоть и отлого, но все вверх, все наизволок. Серый школьный меринок Соколик тащил повозку внатяг, а она то проваливалась в ухабы, то подпрыгивала на камнях или на скрюченных древесных корнях. Настенька то и дело ахала от неожиданных встрясок.
А три товарища шли сзади и вели всё один и тот же разговор — о саде, о яблоньках…
— Ребята, что мне показалось… — сказал Петухов. — Я сегодня еще раз посмотрел: не все погибли. Зелененькие сердцевины есть!
— А вы, ребята, заметили? — подхватил Манжин. — Некоторые даже листики приподняли!
— Может, какие и оживут, — неохотно ответил Костя, — но разве в этом дело? Ведь они же мичуринские — как же они могли замерзнуть? Ни одна яблонька не должна была бы замерзнуть, а они вон что… Больше половины погибло. Какая же тогда разница — мичуринские они или не мичуринские, если все- таки замерзнуть могут?
Тихие горы встали по сторонам — и обнаженные, и укрытые зеленью, и заросшие тайгой. Они словно менялись местами, выглядывая друг из-за друга, — островерхие, округлые, отвесные. Придорожные травы становились все гуще и выше. Среди дудников и ромашек замелькали красные головки мытника. Нежно- лимонные лилии засветились на склонах, легкими стайками взбегая куда-то на неизвестную высоту.
Часа через два повозка поднялась на перевал. А потом лошадь приободрилась, зашагала легче, быстрее — дорога пошла под уклон.
— Слышите? — сказал Манжин. — Вот Кологош журчит!
Соколик рвался вперед, Настенька еле сдерживала его:
— На гору — хоть плачь, а с горы — лихач! Ишь ты какой! Учись ровно ходить — и в гору и под гору!
Ребята тоже прибавили шагу.
— Вот и хибара!
— Вот и речка!
— А вот и загон наш стоит!
Настенька остановила лошадь около самой избушки, соскочила с повозки и тут же принялась распрягать Соколика. Она похлопывала его по гладкой спине, приглаживала темную жесткую гриву и разговаривала, как с человеком:
— Ну что, запарился? Ну ничего, сейчас отдохнешь. Что же делать, братец, на то ты и лошадь, чтобы возить возы… Ничего, братец, не поделаешь…
И Соколик вздыхал, словно соглашаясь: да, что же тут поделаешь! Но Настенька, вытирая свежей травой его вспотевшие бока, возражала против этих вздохов:
— Что вздыхаешь? Думаешь — ты один работаешь? Ведь и мы работаем тоже. Да вот не вздыхаем же! А ты поработал да и пойдешь сейчас на всю ночь гулять по травам — плохо ли? Ну, ступай! — и звонко шлепнула его ладонью.
Ребята тем временем таскали кроличьи клетки к загону. Изгородь была высокая, почти в рост человека. Толстые горбыли, крепко вбитые в землю, стояли плотным частоколом. Ваня Петухов взобрался вверх по кривой иве, нагнувшейся внутрь загона, а Костя и Манжин подали ему клетки с кроликами.
— Э-э, ребята! — закричала Настенька. — Не выпускайте без меня! Дайте я их сама выпущу!
Настенька прибежала, живо взобралась на кривую иву и оттуда прыгнула внутрь загона:
— Эх, строители! Не могли калитку сделать!
Но Костя возразил:
— Тут калитку нельзя делать: подкопаются — удерут.
Было весело и занятно смотреть, как кролики вылезали из клеток, как они шевелили мордочками и ушами, как разбегались по загону, прячась в густой траве. Особенно хороши были маленькие. Настя, прежде чем выпустить, брала крольчат в руки, гладила, целовала их атласные ушки. Некоторые были так малы, что помещались в пригоршне. Настенька прижималась к ним лицом, прижимала их к груди, к шее:
— Ну просто съела бы! Ну что это за куколки родятся на свет! Глазки-то, глазки-то — кругленькие бусинки! Ну что с вами сделать, а?
— Выпустить, вот что, — сказал Петухов, — пока ты их всех не передушила!
— Эх, Алешки нету! — пожалел Костя. — Зря, чудак, не поехал. Вот порадовался бы сейчас!
— Совсем обиделся, — улыбнулся Манжин.
— Ну ничего, — сказала Настенька, — я приеду домой — все ему расскажу… Поглядите, ну вы поглядите, как радуются, как бегают! И уж скорей принялись траву жустрить!
— Этой травы скоро не будет, — сказал Петухов, — дотла выгрызут. Вот увидите! Придется тебе, Костя, с утра до вечера по тайге с литовкой ходить. Вот уж скотина прожорливая!
— Ничего, — улыбнулся Костя, — как-нибудь прокормлю.
Пока ребята разводили костер и варили ужин, Настенька прибрала в избушке: наломала веник, вымела пол, протерла окошко, повесила полотенце.
— Ну, а постель сам себе потом устроишь, — сказала она. — Сегодня все равно спать вповалку на нарах будете! Только надо свежего сена постелить. Ты смотри, Костя, не поленись, насуши себе сена да постели.
Ужинали у костра, среди тихой тайги и темнеющих гор. Желтый Кобас тоже сидел в кругу друзей и тоже ужинал: Настенька его не забывала, то и дело подкладывала то мятой масленой картошки, то хлеба.
И еще долго потом сидели под звездным небом, жгли костер, глядели, как летят вверх маленькие веселые искры, и вели разговоры.
О чем? Обо всем, что придет на ум… О том, как поедут в Горно-Алтайск за яблонями и что скажет им Лисавенко. Может, скажет: «Не сумели посадить, так и не дам больше саженцев». Но нет, пожалуй, не скажет. Вот у чергинской учительницы тоже в первый год сад погиб, а он ей ответил: «Наше дело не бывает без жертв, надо снова сажать». И она снова посадила, а за лето яблоньки окрепли, осенних морозов не испугались — может, и у них так будет… Говорили еще о книге, которую только что прочел Петухов. И потянулся длинный рассказ о страшной трагедии индейского племени, замученного белыми. Говорили о Барнауле, куда Костя и Манжин собирались осенью; о том, как они окончат техникум и приедут сюда сажать сады… И снова возвращались к своему маленькому саду у подножия Чейнеш-Кая.
Первой от костра поднялась Настенька:
— А ну вас! Завтра на рассвете вставать надо. Ступайте ложитесь, я там на нарах вам постелила.
Сама она улеглась в повозке, стоявшей под густой ивой.
«Ох, хорошо! — вздохнула она и улыбнулась сама себе от удовольствия, укрываясь теплой кошмой. — Можно всю ночь на звезды глядеть…»
Звезды мерцали и дрожали в перепутанных ветках ив. И скоро Настенька увидела, что они, словно хрустальные капли, проскользнули сквозь ветки, повисли на концах листьев и закачались над самой повозкой.
— Упадут на кошму — кошма сгорит, — прошептала она и уснула.
Костя не сразу лег. Он взял ружье, свистнул Кобаса и обошел весь загон, прислушиваясь к тайге, к ее неясным шелестам и осторожным шорохам. Было тихо. Из-за плеча дальней горы поднялась и осветила
