Сонная улица снова ожила — загремели колеса по дороге, застучали копыта. А когда подводы остановились возле председателева жилья, рыжая кобылка с белесой гривой вдруг приподняла голову и тонко заржала, словно здороваясь.
Тут уж больше всех суетился Ромашка. Он заходил к лошадям то с одного бока, то с другого. Побежал к пруду и сейчас же нарвал им травы. И пока петровский колхозник разговаривал с Груниным отцом, он кормил из рук лошадей, оглаживал их, заправлял им челки под оброть, а сам приговаривал:
— Но-но! Шали! Я вас!..
А лошади и не думали шалить. Они осторожно брали мягкими губами траву из Ромашкиных рук, кротко глядели на него своими фиолетово-карими глазами и покачивали головой, отгоняя мух. Ах, был бы у Ромашки мешок овса, сейчас он притащил бы его, насыпал бы полные торбочки — пусть бы лошади ели, сколько им захочется!
Но у Ромашки не было овса. Не только мешка, но и горсти.
— Подождите. Вот овес уродится — тогда… А сейчас где же я вам возьму? Не знаете? Ну, и я не знаю. А кабы знал, так взял бы! А уж овес у нас уродится — во какой! Поле-то руками вспахано! Вот они, мозоли- то!
Груня и Стенька сидели недалеко на бревнышке. Они поглядели на свои ладони.
— А у меня мозоли твердые стали, — сказала Груня. — Потрогай! И не болят.
— И у меня, как камешки, — ответила Стенька. — Дай-ка я тебе по руке проведу. Чувствуешь? Я их буду в горячей воде парить — они отойдут.
— Эти отойдут, а новые будут, — вздохнула Груня. — Завтра пойдем огороды копать.
— Опять копать!
— Опять копать! — отозвался, как эхо, Женька, который стоял тут же. — Где копать? Чего копать?
— Огороды вскапывать, — сказала Груня. — Но там ничего! Там земля очень мягкая, как мак рассыпается! Чего вы испугались-то?
— А кто испугался? — пожал плечами Женька. — На поле не боялись! Я грядки так умею делать — огородник не берись!
Лошадей увели. Ромашка, проводив их нежным взглядом, подошел к ребятам. Он снисходительно улыбнулся на Женькины слова:
— Ох, и Хвастун Хвастунович! А что ж в школе-то, бывало, не делал?
— Ну, вспомнил! Я тогда еще какой был-то? Мелюзга.
— Ладно, — сказал Ромашка, — давай копать отдельно. Ты свои гряды делай, а я буду свои. Посмотрим, чьи лучше будут.
— Ну и что это будет? — сказала Груня. — Ромашка там будет копать, Женька — там, а мы — еще где-то. Да мы и гряды-то как следует делать не умеем!
— А чего ж «еще где-то?» — возразил Женька. — Я с вами буду. И все покажу. Подумаешь, важность!
Тихонько, незаметно подошла Раиса и стала, прислонившись к березе.
— А у нас скоро Виктор приезжает, — сказала она, ни к кому не обращаясь, — письмо прислал…
Все сразу повернулись к Раисе.
— Правда? Совсем или в отпуск?
— В отпуск.
— С медалями небось?
— А то как же!
— Наган захватил бы! Эх, не догадается, пожалуй!
— Захватил бы, да ведь не дадут. Не полагается.
— А может быть, возьмет да захватит! Он ведь командир небось?
— Эх, стрельнуть бы!
Все забыли про огороды.
— А какие медали-то? — допрашивал Женька. — «За отвагу» есть?
— Конечно, есть! — горделиво отвечала Раиса.
— А еще какие?
— Вот приедет — разгляжу, тогда скажу какие.
— О! Приедет-то — мы и сами разглядим!
— А может, он вам не покажет? Может, он с вами и разговаривать-то не будет?
Ребята примолкли, переглянулись. Неизвестно, может, и правда разговаривать не будет — командир все-таки, с медалями… И вдруг у Груни блеснули глаза. Чистое, слегка загорелое лицо ее потемнело от румянца.
— Раиса, — сказала она, — не забудь: завтра пойдем гряды делать.
— Гряды? — рассеянно отозвалась Раиса, глядя в сторону. — Может, приду.
— Нет, не «может, приду», а приходи, — твердо сказала Груня. — Довольно бездельничать! Для своего же колхоза постараться не хочешь. Мы работаем, а ты гуляешь!
— Да чего ты опять пристала? — начала Раиса. — Что председателева дочка…
— Не председателева дочка, а бригадир! — прервала ее Груня. — А не придешь, все Виктору расскажу. Посмотрим, что он тогда тебе скажет. Посмотрим, с кем он тогда разговаривать будет — с нами или с тобой!
Раиса поджала губы и молча разглядывала кончик своего пояска.
— Ну и посмотрим… — негромко, но упрямо повторяла она. — Ну и посмотрим…
Однако было заметно, что эти слова крепко смутили ее. Утром она вместе со всеми пришла на огород копать гряды.
Ромашка чувствовал себя счастливым. И оттого, что жарко пригревает солнышко, и оттого, что сегодня утром старик Мирон, приставленный к лошадям, дал ему проехать верхом на рыжей кобылке, и оттого, что его гряды в огороде вышли все-таки самые лучшие… Это сказала сама тетка Елена, бригадир по огородам, и Женьке, делать нечего, пришлось замолчать.
Ромашка шел легким шагом и то насвистывал, то напевал. Пока эти горе-огородники соберутся засаживать свои гряды, у него уже огурцы взойдут.
Отворив калитку, Ромашка вдруг остановился — и остолбенел. Его гряды, его ровные, прямые гряды были истоптаны, будто палкой истыканы, и почти разбиты.
Ромашка в бешенстве оглянулся кругом. Огород был пуст. Вокруг отцветающей дикой груши гудели пчелы. Молодые смородиновые кусты, облитые росой и солнцем, светились и сверкали, будто на празднике.
Ромашка поставил на землю свою баночку с огуречными семенами и бросился на другой конец огорода, где в полном спокойствии лежали грядки, вскопанные ребятами.
— Вы мои так — и я ваши так! — пробормотал Ромашка, чуть не плача от гнева. — Я сейчас вот тоже все истопчу! Все до одной!
Но потом остановился. «Они так — и я так? Нет. А вот я не буду так. Я вот пойду да председателя приведу. Пусть он посмотрит, что его дочка делает».
Ромашка побежал. Недалеко от риги ему встретились Груня и Стенька. За ними по тропочке семенил Козлик. И сзади всех, отмеряя длинными ногами неторопливые шаги, шел Женька.
— Ты уж посадил? — весело удивилась Груня. — Уж успел?
Ромашка сверкнул на нее светлыми ледяными глазами и ничего не ответил. Он шел прямо на них, не сворачивая.
— Вот идет, как бык какой, — закричала Стенька, — да еще толкается!
Козлик еще издали посторонился. А Женька хотел было задержать Ромашку и широко расставил руки:
