— Стой! Пропуск давай! Пароль говори!
Но Ромашка молча отпихнул Женьку и пошел не оглядываясь. Все в недоумении посмотрели друг на друга.
— Что это он?
— Что это на него наехало?
Тут их догнала Раиса. У нее было обиженное лицо.
— Ромашка совсем взбесился! Я его не трогаю, а он толкается!
Подойдя к огороду, они сразу поняли, почему Ромашка взбесился. Все они, так же как и Ромашка, неподвижно остановились перед испорченными грядами.
— Ой, кто же это натворил? — жалобно сказала Стенька и обеими руками взялась за щеки. — Ой, батюшки!
Женька стоял, засунув руки в карманы и приподняв плечи. Черные брови его сдвинулись к самому переносью.
— А вот пусть не хвалится! — возразила Раиса. — А то — «мои лучше всех, лучше всех»! Вот тебе и лучше всех!..
Груня огорченно глядела на гряды:
— Еще на нас подумает, вот что хуже всего!
— А если взять да поправить? — несмело предложил Козлик.
Женька выдернул руки из карманов, оглянулся — нет ли заступа.
Груня поняла его движение:
— Вы пока сажайте огурцы, а я сейчас за лопатами сбегаю. Живо поправим.
Она не успела уйти, как пришел Ромашка, а за ним Грунин отец.
— Вот, дядя Василий! Смотри, — сказал Ромашка, не взглянув на ребят, — вот что сделали!
Председатель помолчал, потеребил ус и медленно перевел глаза на Груню:
— Это что же у тебя делается, бригадир?
— У меня! — вспыхнула Груня. — Как это — у меня? Мы все грядки делали… мы не портили…
— Они не портили! — горько сказал Ромашка. — Это не они, это петровские колхозники на конях проехали!
— Что ты, Ромашка! — крикнула Груня со слезами. — Ты и правда думаешь, что это мы?
— Нет, не вы, — повторил Ромашка. — Я и говорю — не вы, я говорю — это петровские… Это им не понравилось, что мои гряды тетка Елена похвалила!
— Ну уж, если ты не веришь… — у Груни осекся голос, она докончила почти шепотом: — Тогда как хочешь! — и гордо отошла в сторону.
— Груня не портила! — быстро и горячо сказала Стенька. — И я не портила! Мы все время вместе были. Может, вот Женька…
— Что? — крикнул Женька. — Ты что мелешь?
Все закричали, заспорили. И каждый доказывал, что не трогал Ромашкиных гряд.
Председатель слушал, покачивая головой.
— Эко дурачье! — сказал он. — Один делает, другой портит. С такой работой, братцы, далеко не уйдем. А идти-то ведь нам еще ой как далеко!
Председатель велел поскорей принести заступы и помочь Ромашке. И пригрозил: если это повторится, то он виновнику так всыплет, что тот и своих не узнает.
Ромашка никого не подпустил к своим грядам. Сделал сам. Молча посадил огурцы. И ушел, не сказав никому ни слова, ни на кого не взглянув.
Невесело в этот день было на огороде.
А вечером еще и мать журила Груню:
— Как же это так? Огород — общий. Земля — общая. Разве Ромашкина грядка — это его собственная? Разве он так же не для нас всех старается? А вы его грядку — топтать? Ведь это все равно что свою топтать! Надо порадоваться, что у парня работа ладится, да поучиться у него, а они вон что! Истоптали! Ну, куда это годится?
— Мама, — повторяла Груня, — ну я же не топтала! И даже не знаю кто! Мы и не думали даже!..
— Так надо узнать, кто такую чепуху сделал. Да хорошенько взыскать. А прощать такие дела нельзя.
Ромашка был человек гордый, непокладистый и обиду помнил долго. На огороде работал особняком. Окликнут его — не оглядывается. Спросят что-нибудь — не отвечает. Будто он в огороде совсем один — копает-копает, потом отдохнет немножко. Обопрется на заступ и глядит куда-то на деревья, на облака. А потом снова начнет копать. Работал он крепко, споро. Невысокий, коренастый, как молодой дубок, он был самый сильный из всех ребятишек в Городище.
Когда позвали на обед, Ромашка не поднял головы и не выпустил заступа. Груня подошла к нему:
— Ромашка, обедать!
— Без тебя знаю, — буркнул Ромашка.
— Ромашка… Все так и будешь злиться теперь? Ведь говорю тебе — я не знаю кто… — начала Груня.
Но Ромашка оборвал ее:
— А ты иди! Слыхала? Обедать звали!
— Да ведь ты все не веришь!
— А кому мне верить — тебе или своим глазам?
— Но я тебе говорю!..
— А можешь и не говорить.
Он всадил заступ в землю и, разминая плечи, пошел с огорода.
Груня с огорченным лицом поплелась следом. У нее очень болели руки и плечи от заступа, и Груня сердилась на себя за это. Почему это она такая некрепкая и несильная? Вон Стенька! Ее спросишь: «Стенька, устала?» А она: «Не!» — «Стенька, руки болят?» — «Не!» — «Стенька, спину ломит?» — «Не!»
И всегда «не»! И в холод ей не холодно, и в грозу не страшно, и в работе не тяжело.
А Груня, никому не сознаваясь, потихоньку считала, сколько еще дней копать придется. И думала: хватит у нее сил или не хватит?
Ну что думать об этом? Должно хватить, раз она бригадир.
День был влажный и теплый. Вскопанная земля, еще сочная от весенних дождей, дышала свежими испарениями. А там, где еще не было вскопано, по серой, засохшей корочке уже побежали зеленые задорные сорняки. Трактор шумел в поле. Но сколько еще невспаханной земли!.. Эх, побольше бы сюда лошадей, плуги бы!..
Но глаза страшат, а руки делают. Колхозники работали упрямо, настойчиво. Они забыли все свои мелкие свары и ссоры, все обиды, которыми они когда-либо огорчили друг друга. Была только одна мысль, одно стремление — побольше вскопать, побольше поднять земли, побольше засеять. Они в эти напряженные дни понимали всем своим сердцем, всем существом своим, что если они сейчас не поднимут и не засеют землю, значит, и колхоза им не поднять.
Грунин отец и сам копал вместе с бабами. Он землю любил и всегда повторял:
— Земля — она фальшивить не будет. Только обработай ее хорошенько да удобри, а уж она с тобой за все расплатится — и хлебом тебя завалит, и одежей, и всякими богатствами!
А по ночам долго кряхтел и охал. Грунин отец был ранен в ногу еще в первые дни войны, и каждый раз после трудной работы нога его очень болела.
Но дни проходили. Все новые и новые поднимались грядки на огородах — и там, где у реки копали под капусту, и на Кулиге, где собирались посадить красную свеклу и помидоры. Уж начали копать и приусадебные огороды. И опять получалось очень странно и непривычно: огороды есть, а изб нету!
В этот день ребятишки копали огород у соседки Федосьи. Тетка Федосья осталась на свете одна: сына ее убили на войне, а больше у нее никого не было. Ей огород копали всем миром. Народу собралось много, работать было весело. Женька дурачился — притворялся, будто он трактор, и рычал, копая землю.
