созерцал оттуда движение войск. Мне хотелось прочитать мысли всех этих солдат, представителей самых разных рас. Что было им, по сути, известно о поезде? Что могли они знать о нашем генерале? Все, что они уважали и боготворили, находилось в третьем вагоне, но поезд являл собой некий единый знак. А потому люди и предметы, скрытые от их глаз, заменялись плодами воображения. Дойдя до этого пункта в своих рассуждениях, я останавливался: угадывать мысли тысяч людей было мне не под силу. Неужели они в самом деле так страстно мечтали о хороших правителях? В моем мозгу зарождалось страшное подозрение: мне казалось вероятным, что генерал, несмотря на все его изъяны, был так же достоин своих людей, как они — своего генерала.
Самая потрясающая новость дошла до нас ночью того же дня: революционеры-нигилисты убили всю императорскую семью, свергли правительство и казнили тысячи людей. Генералу, политические симпатии которого навсегда остались для меня тайной, показалось, что причиной моего гнева были мои политические взгляды, но он ошибался. Причиной моих страданий была необходимость снова удалиться от линии фронта. Я дал себе слово, что после восстановления порядка расстреляю столько мятежников, что на всех мостовых столицы будут стоять лужи крови.
Однако, пока мы проделывали тысячекилометровый путь, произошли неожиданные события. Сначала нигилисты прислали нам телеграмму, полную угроз. Я решил не беспокоить генерала по таким пустякам и собственноручно разорвал листок на четыре части. Довольно скоро до нас дошло письмо, написанное в весьма примирительном тоне. В третьем послании между строк можно было угадать безумный страх перед неотвратимой встречей с генералом. И наконец, в последнем мятежники практически вымаливали прощение у героя тысячи битв. Когда мы вступили в город, народ встретил нас с безумной радостью. Нигилисты к тому времени давно были уничтожены.
Остальную информацию легко найти в любой энциклопедии по новой истории. Было создано правительство национального спасения, которое предложило генералу пожизненно занять должность президента; я достоверно знаю, что он к этому не стремился. Империя была так велика, а генерал пользовался таким уважением, что никто не упрекнул его за то, что он подписал мирный договор ценой передачи врагу парочки провинций второстепенного значения. С этого момента я потерял с ним связь и увидел снова только несколько месяцев спустя, когда меня вызвали во дворец.
Какой-то человек открыл мне двери его кабинета. Он расхаживал взад и вперед по просторному залу с высоченными потолками, который украшал дубовый письменный стол. Через стекла шести высоких окон в зал проникал спокойный солнечный свет, придававший сцене торжественность. Мне казалось непривычным видеть генерала вне поезда. Он еще не привык к существованию на земной тверди и двигался подобно моряку, которого изгнали из океанских просторов. Его слегка покачивало, словно вместо морской болезни он страдал каким-то недугом от пребывания на суше. Генерал так глубоко задумался, что довольно долго не замечал моего присутствия. Когда он увидел меня, на его лице отразилась тоска о былых временах — это выражение кажется достаточно туманным, но точно отражает суть дела. Наверное, это мне польстило. Ведь действительно немногие простые смертные имели честь разделять с Августом-триумфатором воспоминания об общем прошлом. „Проходите, проходите“, — в его голосе прозвучала просьба, а не приказ. В эти первые минуты я по старой памяти назвал его просто генералом, а не сказал „Ваше превосходительство“ в соответствии с этикетом. Это еще больше растрогало героя.
Сначала мы вели достаточно пустой разговор, а потом генерал вспомнил об остальных офицерах поезда. По имевшимся у меня сведениям он назначил всех на высокие должности. Я был не вправе высказывать свои амбиции, но должен признаться, что меня обидело его невнимание к моим заслугам, поэтому отвечал на его вопросы односложно, повинуясь дисциплине и одновременно выражая свое недовольство. Генерал неожиданно понял, что вызвал раздражение собеседника, замолчал, посмотрел на меня и с горечью произнес: — В чем дело? Возможно ли это? Вы и вправду считаете, что я забываю наиболее компетентных из моих соратников?
И тут в последний раз веки генерала пришли в движение, перенося нас в область тревог и смятения, как никогда раньше подчеркивая его нерушимую слабость. Мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Генерал приходил в себя очень медленно. Сначала он коснулся рукой лба, словно его мучил жар, а потом направился к огромным окнам и погрузился в созерцание окрестностей, отвернувшись от меня и соединив руки за спиной. Казалось, что это были мысли вслух:
— Республике необходим мобильный командный пункт, который мог бы перемещаться в различные горячие точки. Командование им следовало бы поручить человеку столь же молодому, сколь и энергичному, способному стать преградой для кризисов и разящим мечом для мятежников.
Я думал, что природа власти заставляет государственных мужей погрязать в делах и вынуждает подписывать документы, от которых зависит жизнь страны. По логике вещей, из этого следовало, что если самый могущественный человек на земле становится рабом какой-то темы, всецело занимающей его внимание, значит, в этой теме и заключена та власть, что движет судьбами мира. На дубовом столе лежала начатая рукопись, и больше ничего. Я повернул голову, точно ловкий школяр на экзамене по греческому языку. Почерк генерала, похожий на детские каракули, выдавал автора текста. Если не ошибаюсь, это было метафизическое эссе о пигмеях Конго.
— Вы имеете в виду поезд? — осмелился поинтересоваться я.
— Именно так. Идите и примите на себя командование поездом. Как вы думаете, кто правит этой империей? Я? Армия? Судьба? Нет, мой друг, нет. Империей правит поезд, вернее то, что люди видят в нем.
Он вздохнул и на прощание сказал:
— Никогда не стоит пренебрежительно относиться к власти народных масс. Они воплощают наши желания, а мы являемся воплощением их желаний. Обращайтесь с ними, как с пигмеями, — с любознательностью энтомолога и любезностью гостя. Помните этот совет, и поезд привезет вас гораздо дальше, чем любая должность в богатой провинции. И вот еще что: никто и никогда не должен входить в вагоны. Это главное — пусть они восхищаются нами извне, но никогда не видят поезд внутри, ибо внутри поезда, друг мой, находимся только мы, а мы — ничтожны. Мы бы разочаровали даже самый скудный из умов. Поезд завораживает всех, а действительность может испортить все. Оболочка порождает в народе надежды, а содержимое никогда не оправдывает его ожиданий.
И потом добавил, словно извиняясь:
— И пусть никто не думает, что я хотел этой чести. Клянусь всеми святыми нашего отечества.
Этот человек тонкой души не позволил мне встать перед ним по стойке „смирно“. Выходя из дворца, я чувствовал себя наследным принцем.
Конец света
Эти люди благополучно обустроились в некой пограничной области между роскошью и духовностью, между высокой литературой и игрой ума. Все они были чрезвычайно богаты, чрезвычайно холосты, чрезвычайно образованы и чрезвычайно отважны. Верно, однако, и то, что в их случае трудно было провести границу между „чрезвычайно“ и „слишком“. Они располагали всем и, возможно, именно поэтому ощущали себя обездоленными: им хотелось испытать некие высокие чувства, о существовании которых они лишь догадывались, но не знали, где скрывается их источник. Каждый год в марте месяце они непременно совершали путешествие в Венецию и проводили карнавал, останавливаясь в ее роскошных дворцах; в июне отмечали свой собственный праздник, куда приглашали зулусского принца из Трансвааля, а в день святого Киприана[37] распутствовали с самыми дорогими проститутками Люксембурга, Женевы, Польши или Мальты, каждый год выбирая новый город. В октябре они непременно наведывались на развалины Помпей. В високосные годы они обычно посещали Исландию, их постоянно влекла туда неясная сила: мир викингов то ли владел их умами, то ли сводил их с ума — причины этой страсти так и остались невыясненными. Англия казалась им страной некультурной, Испания отреклась от Сервантеса, Достоевский был шарлатаном. Они боготворили Толстого и не признавали новых веяний в области скульптуры отнюдь не из идейных соображений, а просто потому, что, как это ни парадоксально, мода, которой они неукоснительно следовали, диктовала ненависть к любой моде вообще. Их было трое, и
