выйдут отсюда офицерами и будут бивать коммунистов для Сьюзи Роттен-кротч.
Эта Сьюзи была метафорой морских пехотинцев, говорящих о болтливой жене или девушке, которые остались у нас «на воле». Олдса волновал только один фактор — наша состоятельность при командовании солдатами. И заканчивал он одной из наиболее часто повторяемых сентенций: «Если у вас маленькое сердце, вы, служа в морской пехоте, будете очень медленно продвигаться по карьерной лестнице». Так что слова о том, что у некоторых из нас есть сердце, мы воспринимали как похвалу.
В конце каждого такого вечернего монолога мы «гидратировали». Гидратировать — это еще один термин морской пехоты. В морской пехоте не пьют, а гидратируют. Многие из выбывших курсантов провели свои последние часы в ШПО, лежа на картонной коробке со льдом, с торчащим, сами знаете где, ректальным термометром, носящим в морской пехоте название «серебряная пуля». Жара, стоящая в Виргинии в июле, не щадила ни высоких, ни маленьких, ни черных, ни белых, ни хороших курсантов, ни плохих. Она знала только гидратированность и негидратированность. Поэтому при команде Олдса «Всем спать!» никто из курсантов не медлил. Мы запрокидывали головы и с одного раза опустошали фляжки, потом переворачивали их вверх дном, показывая, что они пусты. Один из нас случайно пролил воду на пол, и она образовала лужу у ног курсанта, стоящего напротив. Тот курсант продолжал смотреть прямо перед собой, чтобы не выдать товарища и, соответственно, не навлечь на него гнев инструктора.
Олдс показал на лужу рукой, он был зол:
— Это мой дом. К восходу лужа должна быть вытерта. И вам, придуркам, лучше сегодня не вставать ночью со своих кроватей. Если вам офицер приказал спать — значит, спать.
По команде «На полки!» мы взбирались на койки. Но даже тогда день еще не был окончен. Мы лежали по стойке «смирно»: руки по швам, пальцы сжаты в кулаки, пятки вместе, носки под углом в сорок пять градусов, взгляд устремлен в потолок.
Олдс стоял в центре казармы, скрестив руки на груди.
«Вни-и-и-ма-а-ни-и-е-е-е!» — Слово исходило не из его рта или даже легких, а откуда-то намного глубже. О происхождении этого звука знают только инструкторы и итальянские теноры.
«Петь!»
«Из верховий Монтесумы и до берегов Триполи». Пятьдесят пять голосов на первой неделе обучения, затем — пятьдесят один голос, затем — тридцать восемь. Мы ревели «Гимн морской пехоты». Не гимн каких-то сил морской пехоты, а именно гимн морских пехотинцев — ибо песня эта принадлежала морской пехоте.
— Сражаемся за правду и свободу, наша честь всегда при нас.
Вся гордость, все сердце были в стихах, которые мы орали в потолок.
— Если армия и флот вдруг посмотрят в облака, они увидят, что улицы охраняются морской пехотой.
В эту секунду, когда гимн был спет, когда звук, отражаясь от потолка, возвращался обратно, я слышал, как все мы, курсанты, затаили дыхание. Это были лучшие мгновения дня.
— Чем больше мы потеем в мирное время, тем меньше будет крови во время войны. Спокойной ночи, курсанты. — Олдс выключил свет, а мы лежали по стойке «смирно» и смотрели на свет прожекторов, блуждающих по стенам.
7 августа 1998 года, когда до окончания обучения оставалась неделя, я встал с первыми лучами солнца — так волновался перед назначенным на предстоящую ночь финальным испытанием. Вспотев после утренних занятий, мы маршировали в столовку. Время обучения не прошло даром: теперь наш взвод функционировал как единый организм. Мы шли по парадной палубе, сами задавая себе ритм марша. Переходя мост, я увидел сержанта Карпентера, смотрящего на нас с бетонной площадки, находящейся за столовой. Взгляд у него был жесткий.
Подняв руку, тем самым остановив наше движение, он направился к нам.
— Курсанты, послушайте меня.
Я ожидал, что он опять пойдет вразнос, ругая нас за нарушение какого-нибудь вымышленного правила — ну, например, грязь в казарме.
— Террористы атаковали посольства Америки в Кении и Танзании. Взорвали их. Эти посольства охраняла морская пехота. Мои братья — ваши будущие братья — возможно, мертвы. Вы должны порвать врагов. Вы на пороге перемен. А теперь идите есть.
Мы жили в информационном вакууме: нет прогноза погоды, неизвестно, кто кого сделал в бейсболе, нет сведений о разрушении двух американских посольств.
В столовке, стоя в очереди, мы шептались, обсуждая услышанное. — Что это значит?
— Война.
— Чушь собачья. Это ничего не значит. По крайней мере, для нас. Может, парни с флота и вмешаются, но точно не мы.
— Может, со временем?
«Да нет же. Третьей мировой войны не будет. Может, пара бомбежек… Направим на них наши ракеты, и на этом все закончится… Черт. Они опять пережарили блинчики».
Финальное испытание стартовало в десять часов вечера. После целого дня занятий сержант Олдс, как обычно, заставил нас петь гимн. Только вместо того, чтобы лечь спать, мы повесили на плечи вещмешки и вышли из казармы — нас ждал поход в лес. Мы должны были пройти десять миль. Олдс почти не кричал на нас. Он просто говорил, что нам нужно делать, и мы это делали. Сначала, разделившись на две колонны, шли вниз по дороге, посыпанной гравием. Я топал сразу после Дейва. Он улыбался и насвистывал что-то совсем не в такт. Ябыл наполовину уверен: он хочет слинять отсюда. Свернув с дороги, взвод пошел уже одной линией, мы начали месить грязь на тропинке. Мы двигались параллельно болоту, которое я видел еще из окон автобуса, прошли посадочную площадку для президентского вертолета. База Квантико уже не была для меня тюрьмой.
Рассветало, когда сержант Олдс сказал, что пришло время для Квигли. Я уже слышал о Квигли. Мы все об этом слышали.
Большая часть заданий в ШЛО успешно держалась в секрете, поэтому каждый день нас ждали неприятные сюрпризы, но Квигли, эта борозда со скользкой грязью, была прямо иконой тренировок в Квантико. Об этом испытании обычно рассказывают генералы, вспоминая, как все начиналось.
Мы медленно передвигались по канаве. Проходив всю ночь, мы ковыляли со скоростью, вполовину меньше обычной. Уже было девяносто градусов по Фаренгейту, и вся моя форма была пропитана потом. Фляжка с глухим стуком ударялась о мою грудь после каждого шага, а веревки от вещмешка впивались в плечи. Курсанты, идя по борозде, начинали натыкаться один на другого. Задыхаясь, я с трудом дошел до перекопанного поля и увидел: наша канава упирается прямо в болото, а там — узкий деревянный мост. Увы, предназначался он не мне. Я должен был лезть в болото, идти рядом с колючей проволокой, ограждающей мост.
Болото было вонючее, серовато-желтого цвета. Я начал входить в него, не раздумывая, и этим хотел поразить инструкторов. Однако топь оказалась глубже, чем я предполагал. Я весь ушел под воду, вернулся туда, где стоял, и медленно, обогнув глубокий участок, продолжил двигаться в сторону противоположного берега.
Передо мной, тоже с трудом, шел другой курсант. Я решил нагнать его. Неожиданно он выпрямился, начал кричать и размахивать руками. На его локте висело что-то длинное и черное: змея.
Боже мой, подумал я, здесь еще и змеи водятся. Я остановился.
Толчок в спину, в область между лопатками, и я падаю в воду.
— Что встал? Ползи быстрее.
— Есть, сержант-инструктор. — Из-за грязи, прилипшей к нёбу, голос получился искаженным, раньше так было только от арахисового масла. Я пошел дальше, прошел курсанта со змеей на локте, чувствуя на себе неотрывный взгляд инструктора.
— Ты не можешь сорвать операцию, твоих людей могут убить, пока ты пялишься — на солдата, которого укусила безобидная маленькая змея. Пусть даже это будет большая ядовитая змея. Дисциплина прежде всего. А теперь убирайся с моих глаз.
Понятно, что Олдс имел в виду. Нужно всегда быть начеку — и прежде всего когда ты устал, голоден и находишься в некомфортных для себя условиях. Следующие два дня я боролся с собой, стараясь всегда
