старика», поражая и чужих и своих неистребимой силой жизни: «Смерти остерегайся и нипочем не помирай! Солдат не должен помирать, он должен победить, чтобы жить после войны, а то для кого тогда же жизнь?»
Эти рассказы с их сюжетной сказочностью и определенной мерой условности могли показаться наивными, простыми и даже неправдоподобными («выдуманные… с нарочитой инфантильностью повествования», — заметил внутренний рецензент Е. Ковальчик), но, как и в случае с «Великим человеком», автор сознательно шел при сохранении глубины и сложности смысла на видимое, часто кажущееся упрощение формы: теперь Платонов тем более хотел быть услышанным, прочитанным и понятым как можно большим количеством читателей. Его военные рассказы связаны с крестьянской, с деревенской, а не с городской, рабочей или тем более интеллигентской, элитарной Россией, частично описанной, например, в «Счастливой Москве», и для Платонова, которому некогда отечески советовал партийный наставник Литвин-Молотов о деревне не писать, ибо деревня есть косность и рутина, это непослушание и предпочтение было сущностным. Как сказано в «Крестьянине Ягафаре», «народная сила рождается в деревенской материнской земле, и войско народа питается от земли, распаханной руками крестьян, согретой солнцем и орошенной дождем».
«Конец крестьянства недопустим — это источник человечества и человечности», — отметил Платонов в «Записных книжках» 1944 года, а очерк «О советском солдате» начал словами: «Россия обильна людьми, и не числом их… <… > — а разнохарактерностью и своеобразием каждого человека, особенностью его ума и сердца».
Книга «Под небесами Родины» вышла в начале 1943 года в Уфе. В этом городе Платонов жил с конца октября 1941 года по конец мая 1942-го. «Андрея с семьей эвакуировали как-то уж очень срочно, даже не дали времени собраться, а у них ни денег, ни вещей теплых. На Андрее было летнее пальто, сестра и Тошка тоже полураздетые, — вспоминала, хотя и не очень точно (сына с ними в тот момент не было), Валентина Александровна Трошкина. — И поехали они в Уфу. Андрей бросил все рукописи в квартире, наказал моему Петру приглядывать за ними; с собой взял только „Путешествие из Ленинграда в Москву“ (по следам Радищева) — был у него труд такой, писал его лет восемь. Эта рукопись лежала у Андрея в небольшом коричневом чемоданчике, когда он в эвакуацию ехал. На ночь в вагоне он даже привязывал его к руке, когда лежал на верхней полке. И однажды этот чемоданчик в дороге украли, то ли срезали с руки, толи еще как. Воры ли, подосланные специальные люди? Только для Андрея это была трагедия. Он считал эту книгу самой значительной. В Уфе Платоновы жили ужасно. Есть было нечего, продавать нечего. Тошка приехал со своей Тамарой насквозь простуженным. Ехал в теплушке, в легком пальто. После тюрьмы был еще слаб. В Уфе его сразу направили в военкомат проверять. Тоша им говорит, что у него горло болит, а ему на это — здоров как бык, симулянт! Прошло два месяца, и он совсем свалился — началась скоротечная чахотка. А кормить, поддержать Тошу нечем. Осталось много трагических писем той поры от Андрея и сестры ко мне в эвакуацию и к мужу в Москву, где его оставили в народном ополчении. Андрей, как только приехал в Уфу, стал добиваться возвращения в Москву, чтобы оттуда — на фронт. Ведь на Урал его насильно выпихнули. Но пропуска в Москву долго не давали».
Жили Платоновы в небольшом деревянном доме, в условиях достаточно стесненных, и в архиве сохранилось письмо директору гостиницы «Башкирия», датированное 23 февраля 1942 года, за подписью ответственного секретаря Союза писателей Башкирии Б. Бикбаева с убедительной просьбой «предоставить писателю Платонову Андрею Платоновичу, члену Союза писателей, командированному в Башкирию из Москвы, — номер в гостинице для работы и временного проживания».
Эта просьба, видимо, не была исполнена. Вот что вспоминала встретившаяся с Платоновым в Уфе Евгения Таратута: «…я должна была везти маму (она болела) из Москвы в Уфу. Приехали туда — и вдруг узнаю, что Андрей Платонович тоже в Уфе. Я нашла их адрес, пришла к ним в холодную комнату. Он сидел с Марией Александровной, не зная, что делать дальше».
«В Уфе они жили в крошечной комнате — 8–9 метров. Там с трудом умещались кровать, шкаф и стол. Было неловко, что Мария Александровна и Андрей Платонович уступили нам свою кровать, а сами спали на полу и ноги у них были под нашей кроватью», — рассказывала в интервью Н. М. Малыгиной невестка Платоновых Тамара.
Работы в Уфе не было, а издательские дела складывались неважно. В феврале 1942 года Платонов попытался наладить сотрудничество с московскими журналами.
«Наконец получил Ваш рассказ „Неодушевленный враг“, — писал ему 6 апреля 1942 года главный редактор „Дружных ребят“ Владимир Елагин. — Решил его напечатать, послал с номером в ЦК. Не утвердили. Меня и Вас упрекают в том, что рассказ слишком взросл. Его-де могут читать и понимать люди с высоко развитым интеллектом. <…> Очень жалко, что первый опыт в 42 г. не удался».
Но не брали этот рассказ и взрослые журналы («Неодушевленный враг» был впервые опубликован лишь в 1965 году). Не удалось пристроить в «Советский писатель» новую книгу прозы. Платонов оказался не у дел, и в Уфе ему жилось совсем плохо. «Странный город: его не любят местные жители, над ним смеются; бестолковщина и глупость здесь обычны; за 25 лет мало что сделано (эл<ектрический> свет на окраинах; несколько больших домов в центре — и все), — отмечал он в „Записных книжках“. — Это удивительно: город как враг прекрасного, ненавидимый жителями, живущими кое-как, втайне мечтающими уехать отсюда, но умирающими здесь. Внешне город очень красив: холмы, близость Сибири и Урала, огромный чистый континент».
О том, в каком тягостном состоянии пребывал он в первую военную зиму, свидетельствуют и другие страницы рабочих записей, которые после перерыва 1938–1940 годов, связанного с арестом Платона, вновь стали более подробными:
«„Предпоследний поезд“ из Москвы: 3 вагона чекистов, 10 вагонов „ремесленников“. Совместный путь этих вагонов, — два мира, две „стихии“, две силы. Среди чекистов — „курсантки“, одна Матрена Семеновна и пр. Снабжение в пути. Полковник и подполковник. Завхоз. „Топтуны“. Наган в дерев<янном> футляре на толстой заднице. Жены. Кошка белая. И — ремесленник позади, рабочий класс в будущем, сейчас полу- беспризорники, ворующие картошку в полях… etc».
«Вагон 5899 —
(Пьеса). Клавка, фельдшер, Ив<ан> Мироныч Раздорский и пр. — Плачут, что „мало“ едят, истерики, — грязная пена людей. Обжорство, вне очереди, а сами тюр<емные> служащие, кухарки и т. д.
Оч<ень> важно — совершенно автоматические люди — еда, тепло, покой, порядок, эгоизм. С такими можно делать что угодно».
«Жизнь к<а>к тупик, как безысходность, к<а>к невозможность (вспомни вокзалы, евреев эвакуир<ованных> и пр.)…
Особое состояние — живешь, а нельзя, не под силу, как будто прешь против горы, оседающей на тебя».
«Рассказ
„Зимовка в Уфе“ — об эвакуации, озверелости и пр.».
Однако ни пьеса о вагоне № 5899, ни рассказ «Зимовка в Уфе», ни множество других замыслов, оставшихся в «Записных книжках» и относящихся как к войне, так и к миру (рассказы «То», «Генерал Ефим», «Генерал Бабай». «Будущий мир», «Пувак», «Блаженство в Мелекессе», повесть «Бегущий народ», «Два окрашенных домика на краю родного города», «Таранка» «Путешествие в человечество», «Жизнь собственного сочинения», «Марксистка», пьеса «После войны» и пр.), реализованы не были или же нам неизвестны, однако намерение их написать свидетельствует об авторском вдохновении. Платонов был переполнен сюжетами, но то ли силы были уже не те, то ли не хотелось трогать заведомо обреченные, «ненужные», тупиковые темы, или же разрушительно действовала на него судьба заболевшего сына и особенно давили нужда и ощущение собственного бессилия, а только именно там, в Уфе, Платонов сделал запись, которую можно считать по-своему итоговой, выносящей приговор человека собственной судьбе:
«Если бы мой брат Митя или Надя — через 21 год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли, и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? — Я стал уродом, изувеченным, и внешне, и внутренне.
— Андрюша, разве это ты?
