— Это я: я [прошел] прожил жизнь».
Но еще не прожил, не прошел, и на земле осталось немало дел, которые ему было суждено совершить, книг написать и страданий вынести, и отчаяние свое преодолеть, чтобы в одном из неопубликованных прозаических набросков появились слова, по-своему дополняющие и переосмысляющие трагизм «Записных книжек»: «Если б, когда я только что рожался, или чуть пораньше, показали мне наперед всю мою жизнь: вот какой ты будешь, Николай Сергеевич Тихомиров, вот что с тобой случится, вот что придется тебе пережить, вот когда последний раз вздохнет твое сердце, разбитое жизнью, судьбою или врагом, то я бы наверное удивился, я бы испугался! — сказал Тихомиров. — А жить все равно бы согласился, — пусть будет все, что мне полагается пережить… Бессовестно было бы отказаться от жизни даже самой страшной, самой мучительной!.. Напротив того — всегда надо идти навстречу труду и мученью, здесь будет самый правильный, самый близкий путь жизни, я в этом уверен, я узнал это по судьбе. Не надо сворачивать с этого пути в сторону, куда заманивает нас счастье, там его нет…»
Мы не знаем точно, когда были написаны эти диалогически обращенные и к собственным мыслям строки, но, очевидно, это случилось уже после того, как в конце апреля 1942 года по ходатайству президиума и Военной комиссии при Союзе писателей СССР Платонов получил разрешение вернуться в Москву «для работы над произведениями о военно-медицинских кадрах (в условиях Отечественной войны) по заявке Главного Военно-Санитарного управления РККА».
Однако с Военно-санитарным управлением что-то не сложилось, и летом 1942 года Платонов оказался в положении неопределенном, дожидаясь аттестации в Главном политическом управлении РККА. 8 июля он писал остававшимся в Уфе жене, сыну и невестке: «Сегодня приехал благополучно в Москву. Сижу в маленькой синей (зеленой) комнате. Наружи бьют зенитки <…> Я еще никого не видел, но составил уже представление о том, что вам пока лучше жить в Уфе. Это необходимо.
Мне здесь скучней, чем вам там — вы вместе, а я один. Я не знаю, что меня здесь ожидает — куда придется ехать, что делать и т. п. Постараюсь работать много, чтобы посылать вам достаточно денег. Москву я еще не разглядел. Все, по-моему, как было, только люди не те, что были; они стали, пожалуй, более серьезными, более глубокими, и внешний вид их изменился».
Благодаря изысканиям Елены Антоновой и опубликованным письмам Платонова военных лет известно, что во второй половине июля 1942 года писатель выезжал на фронт, вероятно, по направлению «Красной звезды», хотя в ее штате еще не состоял.
«Я только что вернулся — несколько дней не был в Москве, был на фронте, — писал он жене. — Я видел грозную и прекрасную картину боя современной войны. В небе гром наших эскадрилий, под ними гул и свист потоков артиллерийских снарядов, в стороне хриплое тявканье минометов. Я был так поражен зрелищем, что забыл испугаться, а потом уже привык и чувствовал себя хорошо. Наша авиация действует мощно и сокрушительно, она вздымает тучи земли над врагом, а артиллерия перепахивает все в прах.
Наши бойцы действуют изумительно. Велик, добр и отважен наш народ!
Представь себе — в земле укрыты тысячи людей, тысячи пар глаз глядят вперед, тысячи сердец бьются, вслушиваясь в канонаду огня, и поток чувства проходит в твоей груди, и ты сам не замечаешь, что вдруг слезы странного восторга и ярости текут по твоим щекам».
К той поре был написан очень экспрессивный, остросюжетный с фантастическим элементом, заставляющим вспомнить его раннее творчество — да и вообще лихорадочная, гротескная, гиперболизованная военная проза Платонова есть отчасти возвращение к поэтике первой половины 1920-х годов — рассказ «Броня». Пожилой моряк, инженер-электрик Семен Васильевич Саввин, человек с угрюмым лицом и добрым сердцем, которое болит за беззащитность родной земли («Я с детства люблю нашу русскую землю… <…> Наша земля всегда мне виделась такой доброй и прекрасной. Не может быть, думалось мне, чтобы никто ее не полюбил и не захотел у нас отнять, захватить. Еще в детстве я глядел на маленький дом, где я жил с родителями, слушал, как жалобно поскрипывали ставни на окнах, а за домом было великое поле хлебов, и от боли и страха у меня тогда горевало мое маленькое сердце. Все это было давно, но чувство мое не прошло, мой страх за Россию остался…»), изобрел способ производства броневого сверхпрочного металла, но секрет его изготовления находится в занятой немцами деревне под Курском, и Саввин вместе с рассказчиком решают туда пробраться. Для этого им приходится перейти через линию фронта.
«Навстречу нам шла женщина с тяжелой ношей на руках, запеленутой в одеяло. Мы остановили ее.
— Ты куда? — спросил у нее Саввин.
— Теперь хоронить хожу, потом сама помирать сюда приду, — сказала женщина и приветливо улыбнулась нам; на вид эта женщина была уже старухой, а может быть, она состарилась до времени.
— Кто там в этой деревне? — указал Саввин на пожар.
Женщина не ответила. Она села со своей ношей на землю и отвернула край одеяла. Из-под одеяла забелело, почти засветилось лицо ребенка, украшенное вокруг локонами младенчества. Мы склонились к этому столь странному сияющему лицу ребенка и увидели, что глаза его тоже смотрят на нас, но взор его равнодушен; он был мертв, и лицо его светилось от нежности обескровленной кожи. Женщина повела на нас рукой, чтобы мы отошли. Мы послушались ее.
Женщина покачала ребенка.
— Сейчас, сейчас, — сказала она ему, — сейчас я тебя в овражке схороню и лопушками укрою, потом братцев и сестриц тебе принесу, потом сама приду, сама с вами лягу и сказку вам расскажу, новую сказку:
Потом женщина покрыла лицо ребенка уголком одеяла и пошла с ним в глубину оврага, улыбнувшись в нашу сторону, но улыбка ее была столь жалкой, что означала лишь терпеливую печаль ее жизни. Мы подождали ее. Она вернулась с пустым одеялом и пошла обратно в деревню. Мы тронулись за ней; она, оглянувшись на нас, вдруг запела веселую женскую песню.
