азиатской наружности — тот самый скинджекер, что вселился в военного и заставил того покончить с собой.
— Мисс Мэри, не заставляйте меня опять это делать! Пожалуйста, не надо, я не могу!
— Всё хорошо, Сушка, всё хорошо, успокойся.
Мэри подошла к мальчику, и тут Алли увидела такое, чего никогда раньше не видела: послесвечение её противницы вытянулось, обволокло скинджекера, отчего его собственное мерцающее, слабое свечение стало ярким и устойчивым. В считанные секунды мальчик успокоился и, похоже, избавился от груза вины.
— Если ты собиралась удрать, воспользовавшись скинджекингом, — обратилась Мэри к Алли, указывая на мёртвого офицера, — то сейчас у тебя ничего не выйдет. На мили вокруг нет ни одной живой души, кроме, разумеется, вот этого твоего приятеля.
Алли видела теперь, что из головы Кларенса вытекло не так много крови, как ей казалось, но старый пожарный всё ещё лежал без сознания.
Мэри, спокойная и сдержанная, — ведь теперь ей не грозила опасность — продолжала:
— Мне жаль тебя, Алли. Такой потенциал, такой талант, и ты всё это профукала — и ради чего? Ради жалкой попытки соперничества со мной!
О, Алли могла бы многое ей порассказать на этот счёт, но Мэри заранее побеспокоилась о том, чтобы во рту у её соперницы оказался кляп, не то ещё ляпнет что-нибудь такое, о чём её драгоценным детишкам знать не надобно.
— Я воистину верю в перевоспитание, Алли. Я верю, что тебя можно извлечь из той тёмной, полной дурных чувств ямы, в которую ты упала, и привести к свету. Поэтому я дам тебе ещё один шанс...
Мэри наклонилась к ней, и Алли почувствовала, как с ней происходит что-то странное. Вокруг неё что-то словно сомкнулось — так, как это было с Сушкой. Поток послесвечения Мэри окутывал её, словно анаконда свою жертву, сдавливал, пытался слить обеих соперниц воедино. Алли больше не могла сопротивляться...
...и тут она наконец поняла!
Алли узрела праведность устремлений Мэри. Мэри так долго боролась за создание совершенного мира — ибо разве не это цель всякого общества, всякой культуры, всякого духа от начала времён? Построить идеальный мир — разве не в этом вся задача бытия? И не какой-нибудь, а мир, полный духов детей, незапятнанных жизненными грехами, отчаянием и компромиссами; полный душ, спасённых в тот момент, когда их человеческий потенциал чист и ярок! Однако такой мир не будет завершённым без вещей и мест — они тоже непременно должны быть там. Ведь должно же мироздание получить золотую возможность выбрать, какие из творений человеческих рук и ума заслуживают вечности?!
Да, живой мир — это лишь чрево. Роды сопровождаются болью, но ах! — какая же за ними следует великая награда! Чрево в конце концов должно опорожниться, так чтобы Междумир, этот конечный результат любви, воссиял во всей своей славе. Идеальная формула вечности: Междумир, сумма усилий Мэри и её детей, скоро должен вырасти по экспоненте, во много раз!
Глаза у Алли расширились от понимания этой истины... Вот только...
...Мэри была неправа.
Несмотря на то, что душа Алли прониклась грандиозными перспективами Мэри, столь же обманчивыми, как и свет луны, девушка знала: свет Мэри тоже фальшив. Луна не сияет сама, она — лишь мёртвый камень, отражающий свет другого, куда более великого светила.
Живой мир — не чрево. Вот что сказала бы Алли Мэри, если бы ей не заткнули рот. Это детская, школа, дом и очаг. Это исток, в котором рождаются бесчисленные реки будущего. А что такое Междумир? Он — не более и не менее, чем портрет на живых стенах. Конечно, без него вселенная стала бы тусклее и обнажённее, но всё же это лишь отображение живого мира и его место — на стене, не в центре.
Как Мэри ни тужилась подчинить себе душу Алли, из этого ничего не вышло. Скорее даже наоборот — ненависть Алли к врагу превратилась в жалость... потому что Мэри никогда не удастся вырваться из той тёмной ямы, в которой она обреталась. Для Мэри не откроется дверь и не прольётся свет, потому что двери не открываются для тех, кто не видит ничего, кроме стен.
Души обеих соперниц в этот момент были так переплетены между собой, что Мэри прониклась тем, что чувствовала Алли, и теперь от неё к Алли устремился поток ядовитой, смертельной ненависти — той ненависти, от которой рушатся миры.
Мэри отшатнулась, разъединила их послесвечения. Потом взглянула прямо в глаза противнице и промолвила:
— Я дала тебе последний шанс сделать верный выбор, но теперь я знаю — в твоей душе не осталось ничего истинно праведного и непорочного.
Она повернулась к стоящим за её спиной послесветам:
— Будьте добры, принесите сюда саркофаг!
Они бросились выполнять её поручение и притащили старый холодильник — с закруглёнными углами и солидной хромированной ручкой, похожей на ручку на дверце автомобиля, но в отличие от неё открыть холодильник изнутри было невозможно. Холодильник был бледно-голубого цвета — слишком мягкого и приятного, если принять во внимание, с какой целью его собирались использовать.
Команда послесветов установила холодильник на самом краю мёртвого пятна и открыла его. Полки были удалены.
— Считай его защитной капсулой, — проговорила Мэри. — Мы отправим тебя в центр Земли, как подобает цивилизованным людям. — Она уставилась на Кларенса — тот всё ещё лежал без движения. — С моей стороны, однако, было бы неоправданной жестокостью послать тебя вниз и не сообщить о том, что в мои намерения не входило ни убить, ни ранить, ни вообще причинить какой-либо вред твоему приятелю шрамодуху. Но он нужен нам в бессознательном состоянии. Видишь ли, ему сегодня предстоит совершить нечто очень важное. Нечто ужасное, да, но и одновременно прекрасное. Я глубоко убеждена, что в этом случае добро перевесит зло.
И она послала за Милосом.
«Перемешать. Сдать три. Раз, два, три. Выбрать».
Тройка треф.
«Перемешать. Сдать три. Раз, два, три. Выбрать».
Девятка бубен.
«Перемешать. Сдать три. Раз, два, три. Выбрать».
В колоде не хватало валета пик.
Он знал это не потому, что пересчитал все карты в колоде, а потому что это была единственная карта, которая ни разу не открылась, когда он играл в «монте»[49]. Его беспокоило: неужели что-то могло попасть в Междумир не в полном комплекте? Но ещё больше его волновало то, что пропавший валет был одноглазым. В колоде таких одноглазых валетов всего два: валет пик и валет червей. Он забыл, почему эта утрата так ужасала его, помнил лишь, что вся суть игры заключалась в том, чтобы найти этих валетов. Каждый раз при открывании карты его охватывал страх. И каждый раз страх переходил в ужас, когда открывался валет червей и на него искоса взирал его единственный злющий глаз. А потом ужас сменялся облегчением, когда он вновь перемешивал колоду, — лишь для того чтобы опять приняться за ту же игру и снова искать жуткую карту.
Другим послесветам он был теперь известен как Монти — по названию карточной игры, в которую непрерывно играл сам с собой, никому никогда не позволяя выбрать карту. Хотя многие ребята и знали его настоящее имя, они предпочитали называть его Монти, потому что в отличие от Милоса Монти никому не надоедал и не мозолил глаза.
Вот почему когда Мэри призвала Милоса, он отреагировал не сразу. Посланцу пришлось похлопать его по плечу, только тогда Милос оторвался от карт и пошёл вслед за ним туда, где ждала его Мэри.
— Милос, вот и ты! — поприветствовала его Мэри. Он улыбнулся: а, ну да, так его когда-то звали.
— Я к вашим услугам, мисс Мэри, — сказал он и сделал ей предложение, которого не делал никогда и
