Наконец они вновь оказались на улице, и Пятьдесят-Три сделал глубокий вдох, впуская в себя энергию и жизнь.
Охранник оставил их, чтобы вернуться на свой пост, а доктор и Пятьдесят-Три продолжили свой путь к довольно унылому серому зданию, которое Пятьдесят-Три мельком видел раньше, но оставил его без внимания. Они вошли в парадную дверь, и служащий за стойкой кратко сообщил:
— Третья слева, — больше он не проявил к ним никакого интереса.
Они подошли к «третьей слева» и оказались в пустынной комнате. Здесь была кровать, стул и маленький столик, на котором Пятьдесят-Три с любопытством заметил большую папку с вытисненной на ней цифрой 53.
— Вот мы и пришли, — сказал доктор. — Теперь у вас есть двадцать четыре часа, в течение которых вы можете обдумать свое решение, после чего я зайду за вами, а там поглядим, что будет. Да, к тому же нам нужно будет подготовить вас к отправке на Землю. Счастливо оставаться!
Доктор повернулся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь, оставив за нею Пятьдесят-Третьего, который печально стоял посреди комнаты и нерешительно ощупывал пальцами кипу листов, лежавших в папке под номером 53.
Пятьдесят-Три посмотрел исподлобья на закрытую дверь и заложил руки за спину. Свесив голову на грудь, он все шагал, шагал и шагал по комнате. Час за часом он расхаживал по комнате, а затем, совершенно разбитый, опустился на стул и стал хмуро всматриваться в окно.
— Пятьдесят-Три, да? — пробормотал он, обращаясь к себе. — Номер присвоили, как арестанту. И все из-за одного неверного шага, который мне казался правильным. Зачем мне было жить, если я не чувствовал себя ни мужчиной, ни женщиной?
Он положил свой подбородок на ладони, скрестив под собою ноги. Вся его поза воплощала в себе истинное страдание. Но вдруг он подумал:
— А был ли я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО уверен в том, что поступаю правильно? Возможно, что кое в чем они все-таки правы. Должно быть, тогда я поддался чувству жалости к самому себе, а теперь мне присвоили номер, как какому-нибудь узнику Дартмура,[16] и еще требуют, чтобы я решил, кем мне быть в следующей жизни. Я не знаю, кем хочу быть! Да и какой в этом толк? Видимо, придется мне опять покончить со всем этим.
Он вскочил на ноги и, подойдя к окну, решил, что было бы неплохо прогуляться по парку. Он осторожно толкнул раму. Окно подалось и легко распахнулось. Он шагнул наружу, и ему показалось, что он ступил на невидимую резиновую ленту. Эта лента прогнулась, защищая его от падения, а затем, к его удивлению, спружинила и вернула его обратно в комнату.
— Значит, все-таки узник? — подумал он про себя и опять опустился на стул.
Час за часом он сидел и думал, размышлял, сомневался, пребывая в полной нерешительности.
— Я-то думал, что после смерти попаду прямо на Небо, — сказал он себе и тут же добавил: — Нет, пожалуй, я даже не думал об этом. Я не знал, о чем думать. На моих глазах умерло столько людей, но я ни разу не видел, чтобы кого-то из них покидала душа. Поэтому я решил, что жизнь после смерти и все прочее, о чем так много болтают, — это абсолютная чушь.
Он снова вскочил на ноги и стал ходить по комнате из конца в конец, не переставая думать и неосознанно говорить с собой:
— Помнится, как-то вечером, во время мессы, мы рассуждали об этом, и капитан Бродбриджиз выразил твердую уверенность в том, что когда человек мертв — так он мертв, и все тут. Он говорил, что ему не раз доводилось видеть, как убивали мужчин, женщин, детей и лошадей, но, по его утверждению, он ни разу не видел, чтобы душа исходила из мертвого тела и возносилась к небесам.
Оком своего сознания он вновь обозревал годы своей жизни в Англии в ту пору, когда он был еще школьником, а также то время, когда он был еще кадетом военного училища. Он видел себя новоиспеченным офицером, гордо садящимся на корабль, чтобы отправиться на войну с «голландцами». Он называл буров «датч», поскольку они составляли отдельную этническую группу.[17] Но теперь, оглядываясь назад, он понимал, что буры были обычными фермерами, которые сражались за то, что считали своим правым делом, — за свободу жизненного выбора и за избавление от английского господства.
Дверь отворилась, и вошел человек, который сказал:
— Я полагаю, Номер Пятьдесят-Три, что вам нужно немного отдохнуть. Вы просто изводите себя бесконечным хождением. Через несколько часов вас ожидает труднейшее испытание. Чем лучше вы сейчас отдохнете, тем легче вам будет потом.
Пятьдесят-Три медленно повернулся к нему и по-военному четко сказал:
— Убирайтесь!
Человек пожал плечами, повернулся и вышел из комнаты, а Пятьдесят-Три продолжал размышлять и мерить комнату шагами.
— Что же они все твердили о Царствии Небесном? — говорил он себе. — Эти проповедники так любили разглагольствовать об иных домах, иных планах бытия, об иных формах жизни. Помнится, наш капеллан рассказывал, что до появления на земле христианства каждый человек был обречен на проклятие, на вечные страдания, на вечные муки и что только римские католики могут попасть на Небеса. Интересно, сколько времени существует мир и зачем было проклинать всех людей, живших до христианства, если они просто не знали, что могли бы спастись?
Раз — два, раз — два: он все вышагивал по комнате вперед и обратно, еще и еще — и так без конца. Он подумал, что если бы сейчас ему пришлось шагать и толкать колесо какой-нибудь мельницы, то он наверняка отмахал бы уже несколько миль. По крайней мере, это было бы куда тяжелее, чем просто расхаживать по комнате.
В конце концов, злой и расстроенный, он упал на кровать и растянулся на ней. На этот раз темнота не опустилась на него. Он просто лежал и чувствовал себя полным ненависти, горькой обиды, и горячие соленые слезы внезапно потекли из его глаз. Сперва он яростно вытирал их кулаками, а потом отвернулся и зарыдал, уткнувшись лицом в подушку.
Должно быть, миновала не одна вечность, пока наконец в дверь постучали. Но он не ответил. Стук повторился, и он опять не ответил. После долгой паузы дверь медленно открылась, и на пороге появился доктор. Он глянул на Пятьдесят-Третьего и молвил:
— Вы готовы? Двадцать четыре часа истекли.
Пятьдесят-Три опустил одну ногу с кровати, а затем вяло поставил рядом другую. Наконец он медленно сел.
— Вы решили, в какую семью вам идти? — спросил доктор.
— Нет, черт возьми, нет. Я даже не думал об этом.
— Ах, так значит, вы решили драться до конца, да? Что ж, нам, знаете ли, все равно, поверите вы или нет, но мы в самом деле хотим вам помочь. И если вы в силу своей медлительности упустите этот случай, то с каждым разом ваша возможность выбора будет уменьшаться, поскольку семей будет оставаться все меньше и меньше.
Доктор подошел к столу, взял в руки папку с цифрой 53 и лениво перелистал ее.
— Вы можете выбирать из пяти указанных здесь семейств, — сказал он, — тогда как некоторые вовсе не имеют выбора. Позвольте мне кое-что сказать вам, — он непринужденно откинулся на спинку стула и, закинув ногу на ногу, пристально посмотрел на Пятьдесят-Третьего.
Затем он сказал:
— Вы — как то капризное дитя, что дает волю своей незрелой ярости. Вы совершили преступление, вы испортили свою жизнь. Сейчас вам придется заплатить за это, и мы пытаемся сделать так, чтобы эта плата была наиболее приемлемой для вас. Но если вы не станете нам содействовать, если вы и впредь намерены вести себя как избалованный ребенок, то, в конце концов, у вас не останется никакого выбора. Тогда может статься, что вы найдете свое призвание в роли сына какого-нибудь привилегированного семейства из Момбасы[18] или, возможно, станете дочкой в семье из Калькутты. Девочки в Калькутте ценятся мало. Люди желают иметь мальчиков — они служат опорой семьи. А если вы станете девочкой, то вас, скорее всего, отдадут сутенерам, которые сделают из вас проститутку или же просто продадут в рабство.
