У высоченного забора с копьями по верхней кромке Европа тронула меня за плечо:
– Приехали! А сейчас – в холодную воду!
Она достала из сумочки такой примерно, как я видел у депутата Раздорова, пульт, и, повинуясь беззвучному сигналу, ворота сдвинулись вправо. Следуя за Европой, я вкатил «харлей» во двор.
– Стоять, полкан! – Опущенная лапа и свернутое набок переднее колесо придали ему устойчивое положение.
Я обернулся к дому и встретился взглядом с Аркадием Петровичем Маевским.
Если верить Плинию, то где-то в самых верховьях Нила обитает зверь Катоблепас: «Небольшого размера, неуклюжий и медлительный во всех своих движениях, только голова у него так велика, что он с трудом ее носит и всегда ходит, опустив ее к земле, а ежели бы он так не делал, то мог бы изничтожить весь род человеческий, ибо всякий, кто глядит ему в глаза, тотчас погибает». С греческого «катоблепас» переводится как «смотрящий вниз».
Маевский смотрел вниз из углового окна второго этажа. Взгляд его был неподвижен и пуст. Но я не погиб. Я умер чуть раньше, сгорев заживо на Ходынском поле имеете с моими друзьями среди обломков упавшего вертолета, Потому я остался ждать, пока Хасан запустит нас с Верой Аркадьевной в логово Катоблепаса.
Лишь только отворилась тяжелая резная дверь, как Вера повисла у курда на шее. Роста в нем было метра два с гаком, и пришлось ему весьма наклониться. Проделал он это, как успел я заметить, почти машинально. Привычный жест любимой няньки.
– Как папа, Хасанчик?! – опускаясь па пол уже за порогом, спросила Вера.
– Хозяин в библиотеке, – ответил курд уклончиво.
Трактовать это примерно следовало так: «Я не в праве судить о настроении господина, да еще в присутствии посторонних». А что-либо прочесть по его глазам было сложнее, чем по ассирийским клинописным табличкам.
Слуга Маевского был мужчиной, судя по седине на кудрях, выбивавшихся из-под его алой фески, лет пятидесяти, с чисто выбритым желтым лицом и такого же цвета руками. Остальное скрывалось под черной длиннополой рубахой с глухим воротничком, узкими брюками в тон и востроносыми узорными туфлями. Отсутствие бороды у правоверного мусульманина, равно как и весь его экзотический костюм восточного сочинения, проще всего объяснялось причудами господина. Причуды у Аркадия Петровича, надо полагать, были позаковеристей, чем у графа Монте-Кристо. Тот, по крайней мере, чиновниками в шахматы не играл.
Хасан проводил нас в уютно обставленную и жарко натопленную комнату. Выложенная изразцами с ручной затейливой росписью голландская печь уходила под потолок, пронзая, видимо, ею же отапливаемый второй этаж, и завершалась где-то на крыше кирпичной трубой. Трубу я подметил еще во дворе, как и поленницу в собственный рост, заботливо накрытую обрезками толи. Согревал ли живой огонь холоднокровного магната лучше, чем центральное отопление, или опасные бумажки так удобней было жечь – это мне, фалалею, неведомо.
– Скажи, что я хочу его видеть. – Сбросив дубленку на ковер, сама Вера опустилась в кресло, подтянутое к печке, и закурила.
Причем по лицу ее легко было догадаться, что отца своего видеть она совсем не хочет.
Хасан, будто вышколенный камердинер, поклонился и пропал за портьерой, обшитой серебряным галуном.
– Черт! – сказала Европа, швырнув сигарету в огнедышащее устье. – Черт, черт, черт! Угаров!
Ударившись о чугунный край заслонки, сигарета упала на поддон.
– Черт! – Европа схватила кочергу и врезала по жестяному поддону с такой злостью, что пробила его насквозь. Извлечь стальную клюшку ей оказалось уже не под силу.
– Вот черт! – Она растерянно улыбнулась.
– Ну, что ты боишься?! Он же твой отец! – Я обнял ее и погладил по волосам.
– Ты не знаешь его! – уткнувшись мне в грудь, повторила Вера давешнюю фразу.
Хасан появился так же бесшумно, как и пропал.
– Хозяин вас ждет, – молвил он, обращаясь исключительно ко мне.
– Почему?! – встрепенулась Вера. – Почему его?!
– Тебе, принцесса, лучше туда не ходить. – В голосе курда явственно прозвучало сочувствие.
Большего он ей не сказал, но Вера его поняла и так. Здесь все друг друга без лишних слов понимали. Кроме меня, разумеется.
Прокладывая путь, Хасан отдернул портьеру и пустил меня вперед. Неуютно я чувствовал себя, поднимаясь наверх и прислушиваясь к его ровному дыханию. Даже руку в карман опустил, хотя вроде бы перестрелки ничто пока не предвещало.
Библиотека Маевского и впрямь оказалась библиотекой: не пещерой людоеда и не пыточной камерой инквизитора.
Аркадий Петрович все так же стоял у окна, глядя на улицу. В профиль он был до странности похож на камбоджийского бунтаря-полковника из фильма «Апокалипсис сегодня».
– Ты где пропадал? – глухо спросил Аркадий Петрович. – Хасану пришлось твою работу делать.. Подойди.
Готовый к любому повороту событий, но не к подобному, я направился на встречу с Маевским.
– Не ко мне, дурак! остановил ом меня па полпути. – К доске!
И теперь только я заметил накрытую фигурами шахматную доску посреди инкрустированного антикварного столика. Целая палитра чувств обрушилась на меня при виде знакомой с детства игры: гнев, робость, нетерпение и бог знает что еще. Я замер. Так, я помню, наш класс замирал в тревожном ожидании, когда безжалостный математик Пузырев Антон Ефремович вел карандашом сверху вниз по строчкам журнала: «К доске пойдет… пойдет к доске… Угаров!» Вздрогнув, я медленно, словно двоечник, приблизился к этому гротесковому воплощению всех моих бед. «Вот ты какой, цветочек аленький!» – усмехнулся я, оценивая настоящую «партию смерти». Фигур на доске оставалось не более половины. Черные играли уже без ферзя, но с проходной защищенной пешкой в шаге от королевского поля соперника. Если они еще и владели правом хода, то белые почти наверняка обязаны были менять ее на свою королеву. Таким образом, белые, не обладая позиционным преимуществом, оказывались в проигрыше, ибо имели на одного офицера меньше при равном количестве прочих фигур.
– Ты видишь?! – Аркадий Петрович резко обернулся.
Оторвав взгляд от доски, я встретился с ним глазами и вдруг понял, что он сошел с ума. Маевский спятил – не было сомнений – в самом медицинском смысле этого слова. Если подобное называется обострением, то я не знаю, кого держат в психиатрических лечебницах под защитой стен, обитых поролоном или чем их там обивают.
– Это победа, Игорек! – Воспаленные его очи сияли адским пламенем. – Я купил его! Купил, как приготовишку! Как дилетанта купил! Он взял моего ферзя за слона и попался, висельник!
«Боже мой! – Я наконец сообразил, что происходит. – Он принимает меня за удравшего в Швейцарию Караваева! А слон-то, видно, тот самый несчастный референт, вчера увезенный из депутатской усадьбы! И Хасан, стало быть, сделал мою, Караваева, работу!»
Бесстрастный курд стоял в дверях, между тем как Аркадий Петрович, будто заведенный, кружил по библиотеке.
– Ничего! – бормотал он в лихорадке. – Ничего, ничего, Игорек! Жалко мою девочку! Жалко! Но столько лет, Игорек! Столько лет! Столько лет я этого ждал!
Вслушиваясь в его безумные бредни, я с ужасом догадался, что ферзь черных, отсутствовавший в списке «злого властелина», – собственная дочь Маевского Вера, которая еще каким-то чудом оставалась жива! Возможно, что Вершинин, так же как и его противник, понадеялся на исполнительность драпанувшего статс-палача! Возможно, он опомнился и сейчас, в эту самую минуту, по следам Веры идут убийцы, чтобы привести в исполнение приговор ее собственного отца!
– Хасан! – Я сжал рукоятку кольта в кармане. – Покажи!
Он понял меня без лишних слов. Похоже, я становился своим в этом доме скорби. Он понял меня, Хасан, и поманил за собой.
