Был конец августа, по небу плыли тяжеловатые, но приятные на вид облака. Деревья начинали желтеть. Пахло чем-то несказуемо-осенним. Мимо Нефедова проходили люди, и он смотрел на них совсем по- особому. Он снова стал полезным для людей, его жизнь обрела смысл. Он чуть не плакал.
Дома он первым делом развернул свой мортуарный список. Бумага эта, которую Борис Владимирович некогда назвал «трудовой книжкой некрологиста», долго лежала у Нефедова в забвении. Теперь же в ней сказывалась особая нужда. Он не быстро, как это бывало прежде, не лишь бы прочесть, а очень внимательно, подобно Нироду, просмотрел весь список, от первой фамилии до последней. При этом его не волновало, что именно привлекло того в списке. Он и так знал, что список необычный сразу со многих сторон. Гораздо важнее ему было узнать, насколько он сам изменился, насколько список отражает его самого, отражает таким, какой он сейчас. Именно такому подходу учили их в школе. Оказывалось, что от списка ни убавить, ни прибавить. Список отражал его, как зеркало. Его можно было, не сомневаясь, показывать и другим. Там нечего было стыдиться.
Настя уехала на пару дней к матери, и это было жаль: ему хотелось похвалиться, хотелось своей победоносной в ее глазах реабилитации. Все он делал правильно, и этим стоило гордиться. Он мог позвонить ей. Однако по телефону так не выскажешься. И он решил подождать.
Утром Нефедов явился в редакцию. Нирод уже ждал его и тут же представил остальным сотрудникам. К удивлению Нефедова, которое он, впрочем, не выказал, в редакции работало всего два человека, не считая главного редактора и его заместителя. Много лет подряд регулярно прочитывая еженедельник от корки до корки, Нефедов утвердился в мнении, что некрологи в газету пишет одна и та же рука: факты в них не противоречили литературе, а служили, как и водится, каркасом, дежурная светлая грусть сквозила не во всех, а лишь в очень немногих заметках, и главное, читателю передавалась. Отбор некрологов отличался непогрешимым, изощренно-японским вкусом: газета была пристрастной, официальные источники не уважала, а неофициальные склонна была проверять. Некролог здесь без колебаний назывался жанром, литературностью щеголялось, в ходу были все? без исключения? приемы и поджанры некрологистики, включая непопулярные: их здесь не выбрасывали, ими пользовались как набойками, чтобы заметке легче было идти. А главное — такой слитности, такой слаженности добивался не один, а целых три человека. Одного Нефедов уже знал: это был Нирод. Другие двое были ему сейчас же представлены, и Нефедов с этого момента был включен в сложную и специализированную иерархию редакции, где ему уже кем-то, наверное, Ниродом, была отведена своя роль.
Ему было поручено заниматься культурой. Таким образом, он призван был восполнить тот пробел, который образовался в газете после ухода упоминавшегося Ниродом сотрудника. Двое других в культуре разбирались слабо, да и сам Нирод зачастую не помнил точно даты рождения многих известных современных деятелей культуры, так что Нефедову предстояло потрудиться и многое наверстать. Начал он узнавать ближе и своих коллег. Тезка его, жизнерадостный и остроумный Андрей Колпин, считался специалистом широкого профиля, куда, помимо политики, входили также экономика и спорт. Но и эти области в очень важных и ответственных случаях отдавались на откуп огромному, размерами даже больше Нирода, нелюдимому Арсению Захарову, обосновавшему в редакции свой собственный угол, заставленный разными энциклопедиями и биографическими справочниками. Захаров специализировался по историческим личностям, и всесильная его рука посему доставала иной раз и до спорта, когда выдавалась оказия, что вызывало ожесточенные вопли Колпина, знатока и многолетнего болельщика, сделавшего спорт своей вотчиной. Захаров на это никогда не обижался, а спокойно утаскивал свою очередную жертву к себе в угол, снимал с нее мерку каким-нибудь одним из многочисленных своих «ху из ху» и загонял кого в 500, а кого и в 1000 слов. Вообще здесь на целую полосу не размахивались. Иного хватало и на 100 слов. Главное, что это были за слова. Захаров, несмотря на свою страшноватую внешность, сплеча никогда не рубил, даже когда покойного недолюбливал. Он предпочитал, чтобы вывод выносился сам собой из сказанного. Колпин, тот был судьей и выносил приговоры, которые часто бывали жестоки, ибо, несмотря на безмятежную внешность, был строг в оценках и питал слабость к вердиктам, часто несправедливым и незаслуженным. О Захарове складывалось впечатление, что он, скорее, не скажет о мертвом ничего. Колпин часто смеялся, и было похоже, что он бесстыдно пользуется своим правом последнего.
Как было уже сказано, эти двое на культуру никогда не покушались: она была в компетенции третьего, того, кто ушел незадолго до прихода Нефедова. Сам Захаров редко протягивал из своего угла руку, чтобы наложить ее на кого-либо из области культуры. Видимо, тот, который ушел, был первоклассным специалистом. Так или иначе, но рамка была установлена. Нефедову оставалось только подтягиваться.
Это был год, когда на деятелей культуры нашел какой-то мор. Не было и недели, чтобы не сообщалось о смерти какого-либо видного актера или писателя. Некрологисты — те еще циники, куда до них врачам. Так вот Нирод, более других приверженный этому профессиональному пороку, шутил, что без специалиста по культуре в такой год остаться все равно что остаться без косаря доброго да проворного в жатву. Нефедов косарь был неважный, ему не хватало опыта, — или это он сам про себя думал. Но ему повезло: сразу трое из его списка, как говорилось на редакционном жаргоне, выбыло один за другим, и двое суток он провел за компьютером и толстыми справочниками в стремлении успеть втиснуть их некрологи в ближайший номер, который выйти должен был вот-вот. Это ему удалось, хотя стоило нервов и напряжения, — но какое счастье он испытал, когда взял свежий, только из типографии, номер в руки и прочел свои некрологи уже в таком, типографском варианте. Он был близок к тому, чтобы понести номер по друзьям, по знакомым, по родственникам, — так велико было ощущение счастья и удачи, наконец-то свалившихся на него. Потом, с выходом других номеров, ощущение это, естественно, поутихло, но Нефедов никогда бы не забыл своей первой публикации, своего первого некролога. Это было похоже на рай.
«Ты у меня талантливый, — сказала Настя, прочитав его некрологи. — Я бы так написать не сумела. А как ты здорово заметил про тех писателей, которые „сгорели без нагара“»!
«Да это клише…»
«А ты у меня и клише применяешь талантливо», — сказала Настя и заботливо прибавила: «Талантище!»
Он посмотрел на нее, но насмешки не почуял. Ишь, как скрывать научилась…
Постепенно он начинал узнавать своих коллег, входить в ритм газеты, созвучный выходу в свет ее номеров. Он узнал, что Нирода зовут Лонгин Тимофеевич. Привелось ему познакомиться и с главным редактором газеты, Кладеем, что само по себе было достижение, — Кладей в газете никогда не появлялся, а лишь задавал ей тон, незримо присутствуя в редакции всегда в письменном и экстренном виде — телеграммой, срочным письмом, факсом. Получалось так потому, что Кладей всегда или почти всегда находился за границей, и когда Нефедов захотел узнать, чем, собственно, занимается за границей главный редактор, ему было отвечено, что он там собирает информацию, поскольку за границей информация чище, свежее, ее там легче собирать. Плоды от этих сборов всегда были наглядны: раз в неделю в редакцию приходил от Кладея толстый пакет с той самой собранной им информацией, и все чуть ли не с гиканьем бросались его открывать, и толпились вокруг, и отпускали замечания, и обсуждали, — тогда как Нефедову казалось, что Кладей этим пакетом просто затыкает рот газете, чтобы много не просили, а сам в это время рассылает гораздо более толстые пакеты куда-то еще, по дальним странам, по чужим землям… Слишком много создавалось впечатлений у Нефедова, и приходилось даже с этим бороться. Так, когда он был наконец представлен самому Кладею, то Нефедов Кладея увидел и разглядел, они перекинулись парой слов в том смысле, что обоим приятно, Кладей оказался вполне ординарным, лысоватым, не очень выразительным человеком в очках, Михал Иванычем впридачу, — но впечатление у Нефедова было, будто Кладей быстро снял с него все данные, чтобы отправить их… не в органы, конечно, что за выдумки, а куда- то очень далеко, за чужие земли, дальние страны. В общем, стало Нефедову немного не по себе, но это тут же прошло.
С выпуском номера в редакции воцарялось веселое и озорное настроение, точно по выплате строгого сбора. И сразу же начинали поступать письма от читателей, в основном, того жанра, который Захаров метко прозвал «слезницами»: писали в большинстве своем родственники и друзья умерших, писали о том, как в некрологе было точно подмечено то или иное качество их дорогого покойного, как верно было сказано то-то и то-то, затем следовали долгие влажные благодарности. Бывали и ругательные письма, особенно когда дело касалось военных и ученых. Разбирать эти письма было обязанностью Колпина, он часто зачитывал их вслух и часто же закатывался в смехе. Вообще, Нефедов заметил, что в ходу здесь та самая уморительная классификация человеческих смертей, которой пользовался приснопамятный гробовых дел мастер
