— Кто здесь? — резко спросил он.
— Разум! — громко ответствовал уверенный голос.
— Где ты? — подозрительно спросил Буффальмакко, оглядываясь.
— Везде, — самодовольно сказал голос.
— А почему я тебя не вижу?
— Тебе обязательно надо увидеть, чтобы убедиться?
— Обязательно, — твердо заявил Буффальмакко. — Я живописец.
— Живописец! — проворчал голос, и рядом появился седовласый старец благородной наружности, немного кривой на левый глаз, в роскошных одеждах.
— Ты Разум? — спросил его подозрительный Буффальмакко.
— Я, я, — недовольно отозвался тот, и в руке его появился посох, похожий на епископский. Опираясь на него, Разум подошел близко к стене и стал ее осматривать. На лице его появилась гримаса недовольства. Обернувшись, он спросил:
— Я тебе говорил, что это плохо?
Буффальмакко скрестил руки на груди.
— Говорил, — с вызовом произнес он.
— И еще раз скажу, неразумный ты человек! Вдумайся, что ты пишешь?
— Фреску.
— О боги! Фреску! Думаешь, просто фреску? Одну из тысячи, коими скоро вы, мазилы, украсите все соборы Италии? Да?
— Меня вызвали в Пизу… — начал Буффальмакко.
— Во-во! — уставил на него палец Разум. — Продолжай. Вызвали в Пизу — по чьему наущению?
— Граф Бонифацио…
— Дурья твоя голова! Это я наставил его на эту мысль. Думал, ты оправдаешь мои ожидания. А ты что? Что ты тут изобразил? — вопросил он громко, тыча в стену посохом.
— Я изобразил правду, — твердо сказал Буффальмакко.
— Боги! Он изобразил правду! Позволь же сказать тебе, что ты пишешь. Ты создаешь одно из величайших в мире творений живописи. Тебе, и одному тебе, выпала такая ответственная задача. А ты что вместо этого? Смотри, — принялся Разум указывать, — здесь, в числе этих бездельников, ты написал графа Бонифацио. Тут у тебя черти утаскивают в ад монаха. Тут валяются во рву знатные люди, и некоторых, подчеркиваю я, ты наделил портретным сходством. Здесь у тебя знатные люди, занятые похвальным делом — изучением древних философов (которые, между прочим, кое-что знали о разуме, в отличие от тебя, остолопа), не приравниваются к остальным сословиям — с этим бы я еще мог примириться, сейчас такое изображать модно, — нет, смерть их забирает первыми. И, наконец, здесь святой отшельник — отшельник! — у тебя подыхает в своей пещере трусливой смертью. Да ты знаешь, кто приедет смотреть на твою фреску?
— Да куда уж мне, — попытался съязвить Буффальмакко, но Разум его не слушал:
— Сам папа! Его святешейство — и даже несколько святейшеств — будут на нее смотреть. И князья, и епископы, не считая всех прочих. И что они увидят?
— Ну, не знаю, — упрямо сказал Буффальмакко.
— А увидят они неуважение к закону и власти князей и глумление над духовенством, уже не говоря о нарушении всех традиций изобразительного искусства! С тебя-то самого взять нечего, но ты ведь это несмываемыми красками запечатлеваешь, на посмотр грядущим поколениям. Вот, мол, любуйтесь, что мы тут в четырнадцатом столетии думали. Да?
Буффальмакко молчал.
— А я тебе скажу, — назидательно произнес Разум, — как следует писать. Перво-наперво, графа следует изобразить в одеждах, подобающих его званию, с лицом, исполненным величия, восседающим на престоле. Ну, пусть не на престоле, но с лицом, исполненным величия, — это непременно. Если вообще собираешься его писать. Я бы тебе этого не рекомендовал: тема не та. Далее, монаха убери — пусть в ад утаскивают кого-нибудь другого. Нам не нужны неприятности с духовенством. Трупы во рву переодень, пускай валяются вперемежку разные сословия, наводит, знаешь, на правильные мысли — что перед нею все равны, что бренность бытия, тщета всего сущего и прочее. То же со знатными книгочеями — мол, и вы не убережетесь. Это ничего, это можно. Главное, эпизод с отшельником. Из него ведь конфетку можно сделать. Дескать, вот он, путь к спасению — через веру, через смирение. И прочее.
— А где ж ты раньше был? — рассердившись, спросил Буффальмакко.
— Спал я! Спал! А мой сон, как известно, порождает чудовищ. Поспал немножко — и вот народилось их без числа. Впрочем, тебе об этом знать еще рано. Ты все понял?
Буффальмакко молчал.
— Ну, я тебя предупредил. Я еще разок загляну, посмотрю, как ты справляешься. И помни — ты создаешь одно из величайших…
— Да помню я, помню.
— Тогда прощай. — Разум еще раз с сомнением оглядел его, покачал головой и исчез.
Раздосадованный, возвращался Буффальмакко в дом Франческо Траини. Он мне скажет, как надо писать! А сам, небось, и кисти в руках держать не умеет. Однако было что-то в словах Разума… разумное. И, придя домой, Буфальмакко начал метаться. Из своей комнатушки появился ставший похожим на тень Траини, спросил слабым голосом:
— Что-нибудь случилось, Буонамико?
Буффальмакко остановился, приблизился к нему.
— Когда ты писал свой «Суд»… когда ты его писал, Франческо… тебе подсказывал что-нибудь Разум?
— Живописцу всегда следует полагаться на разум.
На все у него готова цитата из старого Тафи! Буффальмакко взял Траини за плечи, легонько потряс.
— Говорю, Разум, Франческо, Разум. Не лез он к тебе со своими указаниями — тут не так, здесь не эдак?..
Траини взглянул на него с испугом.
— Ты тоже не спишь ночами, да, Буонамико?
Буффальмакко отпустил его, вздохнул.
— Сплю-то я хорошо… он, правда, всего один раз мне явился… сегодня… Разум я, говорит.
— Он что, мешал тебе во время работы? Так можно выпросить у Альберичи стражников для охраны.
— Не то чтобы мешал… он вообще-то дельные вещи говорил.
— Ну вот видишь, разум подсказывает тебе, что делать. И спишь ты хорошо. Я вот что тебе хотел сказать, Буонамико. Граф заказал мне еще несколько фресок, но я боюсь не справиться. Очень уж плохо сплю я по ночам, стал слаб, дрожу иногда. Мы можем поделить работу пополам. Я возьму «Распятие»… у меня уже и наброски готовы… а ты — сцены из жизни отшельников, прямо рядом со «Страшным судом»… там, правда, тоже нужно позаботиться о единообразии. — Траини умоляюще посмотрел на Буффальмакко.
— Хорошо, — устало вымолвил Буффальмакко. — Только я теперь прямо не знаю… а вдруг он опять явится?
— Кто явится, Буонамико?
— Разум.
— Так это же хорошо. Пускай является. Он же дельные вещи тебе подсказывает. А ты его слушай, он плохого не посоветует. А… что он говорил тебе?
— Разное, — неохотно ответил Буффальмакко. — Не понравилась ему моя работа. Давай мне указывать — то не так, это не эдак… Это, говорит, я тебя в Пизу вызвал, а не граф.
— Видишь, Буонамико, он даже к графу вхож. Ты бы его послушался. А то нашепчет графу что- нибудь… знаешь, какие здесь в Пизе казематы глубокие?
— Да вот и он на это намекал.
