пациент?
– А он мне спокойно сообщает, что он не царь Петр Первый. А теплоход «Петр Первый».
Я рассмеялся и хлопнул Вадима по плечу:
– Выдумал небось?
– Обижаешь. У меня такая работа, что и выдумывать ничего не нужно.
Он помолчал минуту, а потом тихо сказал:
– Сегодня Лену хоронят. Поедешь?
– Да, – коротко кивнул я.
Деменко знал про мои непростые отношения с женой. И с Леной. Потому его вопрос был неоднозначным, а взгляд – пристальным
– Да в норме я, в норме, – отмахнулся я. – Совсем деформировался. Вадим, честно, вообще ничего не чувствую. То ли работой все из себя выбил. То ли мерзавец я первостатейнейший.
– То ли не любил просто…
– То ли, – повторил я. – Поедем на твоей или на моей?
– На твоей, но я поведу. – Деменко наконец отвел глаза. – Я свою в сервис на днях отдал. А тебе после… сколько уже дней ты торчишь на работе?.. только за руль садиться.
– Хорошо. – Спорить не хотелось, да и смысл? – А то попадем к Машке в контору из-за моей невнимательности. Вот жена удивится.
– Как она?
– Кали. Богиня смерти. По телефону – сурова и неумолима. А так я ее не видел уже несколько дней. Сегодня она тоже на похоронах – ребенок у подруги умер.
– Умер… – отозвался эхом Деменко. – У меня в подъезде воспитательница детского сада с балкона бросилась. Вся младшая группа… У нее на глазах.
– Твою мать, – меня передернуло. – Умеешь ты вовремя новость сообщить.
– А говоришь, профессионально деформировался, – грустно улыбнулся Вадим и хлопнул меня по плечу. – Пойдем позавтракаем для начала. На голодный желудок трудно провожать в Аид, говорили древние греки.
– Выдумал?
– Обижаешь…
И я продолжил вместо него:
– У меня такая работа, что выдумывать ничего не нужно.
Деменко изобразил демонический смех, и мы направились в кафе при больнице в надежде, что в такую рань там обслужат изголодавшихся служителей Асклепия.
Около кладбища мы припарковались почти в одиннадцать. До похорон Лены оставалось полчаса.
Всю дорогу сюда я внимательно разглядывал проносящийся в боковом стекле город.
Он изменился.
Постарел.
Умер.
На улицах не видно детей. Весной скверы и дворы всегда полнились ребятней и молодыми мамашами. Теперь же мамы лежат в больницах под действием мощных транквилизаторов или рыдают в квартирах. По слухам, в городе не осталось ни одного выжившего младенца. Тех, кто постарше, кто пережил тот день, родители держат взаперти – боятся второй волны эпидемии. Только что ж это за болезнь, если до сих пор не выявили в крови ни вирусов, ни бактерий, ни грибков? Блоги пестрели однотипными сообщениями – смерть, смерть, смерть. А в новостях успокаивают, что так, дескать, далеко не везде и вообще не так. Кто прав? Обычная истерия социальных сетей или жесткая новостная цензура?
Мусор за эти дни никто не убирал. Кое- где баки едва виднелись из-под завалов или просто лежали на боку. Запах пробивался даже через закрытые стекла машины.
Да и кому какое дело до мусора, когда город вот уже несколько дней хоронит жителей – и днем, и ночью. Маша сказала, что морг переполнен, она не успевает готовить документы. Вчера звонил друг детства Олег из ментовки – появились первые случаи нелегального захоронения. Люди не хотят ждать, пока будут готовы бумажки. Люди хотят проститься с умершими и хоть как-то жить дальше.
На улицах то и дело глаз цеплялся за повязки на лицах. Я привык к такому в отделении. Но видеть весной, в ясный теплый день прохожих в марлевых и одноразовых намордниках…
Город боялся. И не знал – будет еще один удар или все уже позади.
У меня зрело ощущение, что это даже не удар. А так, легкий шлепок ладонью по щеке. И от этого шлепка все вдруг начало разваливаться. Но кто или что за этим стоит? Просто так люди не умирают – без симптомов и в одно мгновение. Это иррационально, не поддается сухой медицинской логике. Нет таких болезней, которые бы срабатывали как по будильнику у миллионов людей. И нет такого военного токсина, который бы столь избирательно выкашивал население.
Древние китайцы проклинали врагов чудным пожеланием – «Чтобы тебе жить в эпоху перемен». Я предчувствовал, что эта эпоха близится, если уже не наступила.
Мы с Вадимом немного прогулялись по кладбищу – и не по своей воле. Мы просто заблудились. Такого столпотворения погост наверняка еще не видел. Людей собралось столько, что, казалось, будто сама земля прогибается и стонет под их весом. Оградки сломаны во многих местах, кое-где сбита плитка дорожек. Травяной ковер изорван тысячами ног, прошедшими по нему сегодня, вчера, позавчера. То тут, то там среди грязи и редких островков яркой весенней травы виднелись тусклые белые цветы, собранные в крупные соцветия на толстых стеблях. На ходу я оборвал один такой и размял в руке, пока мы с Вадимом прорывались через похоронные процессии. Бархатистые лепестки были разделены посередине тонкими розовыми полосками – красивый цветок, но совсем незнакомый. Или просто раньше не замечал?
Многоголосый гомон постепенно слился в однообразный шум, который изредка разрывали звонкие женские причитания. За решеткой забора стояли сотни машин – все ближайшие окрестности запрудили черные автомобили и пузатые автобусы. Цветные легковушки терялись в черном цвете – он преобладал, подавлял.
Я уже не понимал, куда идти. Мобильный телефон оказался бесполезным – везде, где мы проходили, женский голос холодно сообщал, что сеть перегружена. Деменко, казалось, тоже растерялся – метался из стороны в сторону, хотя именно он договаривался о захоронении Лены и должен был знать, где находится могила. По его сбивчивым словам вперемешку с ругательствами, выбить место нынче – задачка еще та. Кладбища оказались не готовы к такому нашествию, а для расширения их границ необходимо столько разрешений от властей, что проще дать на лапу непосредственно работникам и рыть могилы на проходах.
Тут и там сновали шустрые бабки, замотанные в ветхие, давно потерявшие цвет шали и платки. Старухи, как призраки, просачивались через толпу любой плотности, проникали сквозь, казалось бы, монолитные стены кустарника. Одинаковый взгляд, похожие движения, даже сами лица и фигуры как будто повторялись. Атака бабок-клонов. Они споро, как на конвейере, раздавали разноцветные проспекты и брошюрки. А заодно вполголоса переругивались между собой.
Не успел я опомниться, как у меня в руке уже оказалась глянцевая бумажка с суровой надписью: «Ты погибнешь! Чтобы спастись, уверуй в истинного Господа». Ниже значился спонсор листка – «Адвентисты седьмого дня». Вадима перехватила другая шустрая бабка и одарила его проспектом с не менее оптимистичным заявлением: «Ты уже мертв!» О его душе и бренном теле побеспокоились «Свидетели Иеговы».
– Сектанты уродские, – выругался Деменко, вырывая мою синюю бумажку и присоединяя к ней свою зеленую, чтобы запихнуть их поглубже в мусорку. – И в такой день не могут успокоиться.
– А когда им еще вербовать? – резонно заметил я. – Лучшее время. Смерть и отчаяние.
Лишь через пятнадцать минут мы чудом вышли к могиле Лены. И то у нас были все шансы пройти мимо, если бы Вадима не заметил и не окликнул наш общий знакомый. Все же рост и лысина Деменко – отличный опознавательный знак в толпе. Батюшка уже заканчивал речь – и мы услышали только завершение о том, что Лена обретет покой и радость на небе, что боль и отчаяние остались в этом мире, а в другом ее ждет спасение.
Я прошептал вместе со всеми:
– Спаси и сохрани, Господи. Аминь…
Быстро перекрестился. Рука почти забыла это движение – и у меня получилось как-то неловко и скомкано. Господи, пусть Лене будет хорошо там.
Я слабо верю, я плохо умею верить, но ради Лены пусть за гранью что-то будет. Лучшее, чем здесь.
Люди начали потихоньку расходиться, черпая перед этим из холмика горсти земли и бросая их в темную яму могилы. Мама Лены тихо зарыдала и подалась было вперед, но ее перехватили мужчины рядом. Не удержали – она рухнула на колени в тягучую весеннюю грязь. Отец Лены подхватил жену под руки и почти что потащил прочь. И только тогда она закричала в полную силу. Как будто эхом с другого конца кладбища донесся еще один отчаянный, полный боли крик.
Я протолкался к краю и, когда начали закапывать могилу, попросил лопату у незнакомого мне паренька – то ли родственника, то ли коллеги Лены. Земля липла к черенку, оставляла жирные разводы на блестящем лезвии. И с каждым брошенным комком ко мне возвращалась боль. Как будто выдавливалась из ямы каждой новой порцией черной земли. Как там, в школьном курсе физики? При погружении в жидкость тело вытесняет объем жидкости, равный собственному? Так и здесь. Чем больше земли оказывается внизу, тем больнее становится оставшимся наверху.
Рядом со мной встал Вадим и, перехватив у кого-то хозяйственный инструмент, начал помогать. Все отошли в сторону, мы с Деменко мерно и молча засыпали могилу. Отдавали нашу подругу и любимую земле. Да, любимую – я понял это, когда боль подступила к сердцу и под веками резанул колкий песок.
– Иван? – Вадим приостановился и глянул на меня исподлобья.
– Любил… – пробормотал я, снова набирая полный ковш, – любил… Без всяких «не».
Вадим кивнул.
Всего через десять минут темный холмик высился над землей. Мы подровняли края, чуть утрамбовали рыхлый жирный чернозем. Сверху вместе с отцом Лены поставили тяжелый деревянный крест. Женщины украсили могилу бумажными цветами и венками. Потом будет все – и хороший памятник, и клумба. А пока так. Временно. Словно оставляя шанс на то, что смерть передумает и отпустит
