удобное кресло вытеснили из его сердца темноглазую Элизабет.
— Так-то он от нее и избавился, — с удовлетворением произнесла тряпка, ненавидевшая всех молоденьких девушек.
— Да, — сказала кастрюля, — кресло стало вместо нее. Это было кресло с высокой спинкой и жестким, покрытым кожей сиденьем, и у него было свое место — около эркера, — отведенное ему Эвелиной Кеддл, которая хотела, чтобы оно сразу попадалось на глаза всем входящим. Таково было ее желание, однако мистер Кеддл за завтраком любил сидеть именно в этом кресле.
— Значит, каждый пользовался креслом по-своему: она — чтобы выставлять его напоказ, а он — чтобы в нем сидеть, — заметила тряпка.
— Тут вы правы, — сказала кастрюля, — ибо когда, окончив завтрак, мистер Кеддл выходил в галошах в сад полюбоваться на свежую листву вяза, жена его Эвелина, с ее-то небольшим ростом и силенками, снова пододвигала кресло к окну, а на его место за столом ставила обычное кресло. Вам наверняка известно, дружище, что даже в самом мирном и благоустроенном доме каждый из нас одержим своим унылым страхом, что в течение дня каким-нибудь очень важным на наш взгляд делом обязательно пренебрегут.
— Воистину так, — согласилась тряпка, — я вот всегда боялась, что кухарка — озорная девчонка, у которой вечно на уме были одни парни — забудет повесить меня на веревку просушиться.
— У мистера Кеддла, как и у вас, тоже был свой страх, — сказала кастрюля, — ибо, едва спустившись к завтраку — а он всегда любил заставать его уже готовым, — он печально застывал подле неподходящего кресла и принимался легонько надавливать на его спинку пальцами, точно пытаясь отодвинуть его от себя. Эвелина как раз разливала кофе, аромат которого наполнял комнату, но, видя, как он стоит так, она испускала вздох настолько тихий, что даже мышь не услышала бы его, и, поставив перед ним его чашку, уволакивала презренное кресло прочь и ставила на это место его любимое, счастливо приговаривая: «Я знаю, дорогой, что ты любишь сидеть за столом в этом кресле». Мистер Кеддл делал такое движение руками, словно хотел ей помочь, в то же самое время отходя в сторону, чтобы ей не мешать, и затем, когда кресла менялись местами, усаживался с улыбкой такого облегчения, точно сам их передвинул. Усевшись, добряк с удовольствием принимался за завтрак, причем одна мысль заставляла трепетать его совесть, когда на уме была Бетти, — что жена так добра к нему. Удобно расположившись, мистер Кеддл потирал руки, радуясь тому, что покойное душевное состояние позволяло ему наслаждаться вкусным завтраком, за которым следовала трубка легкого табаку. Попыхивая трубкой, что всегда сопровождалось чашкой кофе, он заинтересованно поглядывал на кастрюлю, в которой готовилась овсянка.
— Погодите-ка, дружище, — осведомилась тряпка, — а не были ли вы той кастрюлей?
— Как же иначе могла бы я об этом рассказать, если бы я не была той кастрюлей?
— Вы могли бы все придумать, — кратко ответила тряпка.
— Было бы негоже, — отвечала кастрюля, — доказывать аргумент вымыслом.
— Так делал Платон, — заметила тряпка.
— Ну и дурак! — в сердцах воскликнула кастрюля.
— Будьте добры, продолжайте, — попросила тряпка.
— Мистер Кеддл, — продолжила та, — бросал этот взгляд только для того, чтобы напомнить жене, что кастрюля пуста. Эвелина замечала его и тихо вздыхала, словно не видела необходимости в этом напоминании об ее обязанностях, особенно когда он не забывал при этом — а он никогда этого не забывал — упомянуть о деньгах, опасаясь, что она их потратила.
— Значит, мистер Кеддл хотел дожить до глубокой старости, — предположила тряпка.
— Любой бы именно так и решил, — согласилась кастрюля, — ибо он так заботился о своих деньгах, словно хотел дожить до пятисотлетнего возраста и желал, чтобы его годовой доход в девяносто фунтов не сокращался ни на йоту до конца света. Но тихие вздохи Эвелины не мешали ей разговаривать с ним так же мягко, как и всегда, и так же утихомиривать любую зарождавшуюся в его сердце смуту. Она даже успокаивала — не забывая упомянуть, что обязательно приготовит овсянку, — его старые неугомонные воспоминания в слабой надежде, что далекая позабытая радость однажды заиграет вновь и озарит на миг гнетущий мрак, что ни день подкрадывавшийся все ближе. Насчет денег она тоже доставляла ему радость, говоря, что новый коврик, который ей так хотелось купить, можно пока и не покупать, и что треснувшая ванна протянет еще пару недель. Время проходит…
— Увы, это правда, — пробормотала тряпка, — и я, простой хлопковый лоскут, и все Кеддлы на земле, и самые большие, далекие звезды знаем о том, что оно проходит.
— Каждый день, — произнесла кастрюля печально, — похожий на предыдущий, как братья, проходит в Энморе так же, как и во всем мире. Каждый день домик приобретал все более захудалый вид, а сад все больше дичал. Каждое утро рука мистера Кеддла все дольше задерживалась на спинке кресла, и Эвелина, хоть в конце концов и пододвигала к нему кресло, все более с этим мешкала. Иной раз, когда она не могла спуститься вниз, потому что ей нездоровилось, и мистер Кеддл должен был готовить себе завтрак сам, целых пять минут после того, как он ставил дымящуюся тарелку с кашей на стол, рука его задерживалась на кресле, которое нужно было бы передвинуть, и выглядел он при этом мрачнее некуда. Но он ни разу не передвинул его сам и медленно садился в него, сгибаясь в траурном молчании в неудобном кресле.
Когда мистер Кеддл на несколько месяцев пережил срок жизни, отпущенный человеку, он простудился и умер. Смерть выпала ему нетяжкая, ибо мистер Кеддл был из не тех, что думают, что уходят, когда на деле почти уже отошли. Он так часто представлял себя умирающим, что, когда час его по- настоящему настал, он решил, как уже бывало, что просто набежала тень, даже не подозревая о том, что происходило в действительности. Добрый божественный промысел…
— Хорошо сказано, — пробормотала тряпка.
— …заключается в том, что женщины, молодые или старые, всегда способны получить удовольствие от чего-то нового и радуются даже небольшому волнению. Поэтому смерть, отметающая в сторону старое, обязательно привносит в жизнь нечто новое, будь то гроб или траурное платье. Яма, куда опустили мистера Кедлла, была не очень глубока, но неудобной или тесной ее тоже нельзя было назвать. Края могилы предоставляли хорошее убежище от колючих мартовских ветров, так что мистер Чипп, могильщик, докопав до нужной глубины, испачканной мелом рукой легко мог дотянуться через край ямы до хлеба и сыра, оставленных в корзинке на траве. И, прикончив на дне могилы свой завтрак, он мирно выкуривал трубку, желая, чтобы его собственный дом был столь же тепел.
И хотя мистер Кеддл выглядел мертвым, в таком состоянии — когда умирание завершилось окончательно и бесповоротно — он был бы не прочь побыть какое-то время. Ему омыли члены, и он вытянулся, окончательно окостенев, как и подобает в таком состоянии, обернутый в удобный шерстяной саван, почти такой же удоволенный, словно сидел у собственного камина. Или тогда, когда он удобно вытягивал вот эти самые ноги, приспособленные сейчас смертью к новому окружению, под столом, когда его тело восседало в любимом кресле.
В старые времена у него было обыкновение, — когда он чувствовал себя нездоровым и думал, что настал его последний час, — отпустить несколько серьезных замечаний, приличествующих его состоянию. Так, однажды он сказал Эвелине, когда она принесла ему в комнату чаю и тостов и была неприятно поражена его видом: «Но, дорогая, нужно выглядеть чуточку мертвым, когда тебя собираются хоронить».
И вот это позади; выглядел он мертвым и был похоронен, и гостья — та самая Бетти, на которую он когда-то засматривался, и которая превратилась в ладную замужнюю женщину и мать — зашла к ним, договорилась об оставшейся одежде и ушла домой.
Эвелина не спала с ним во время его последнего недуга, устроив себе раскладную кровать в углу, около рукомойника. Но как только последнее бремя его существования — длинный тяжелый ящик — снесли вниз и увезли на кладбище, она собрала раскладную кровать и перешла спать на большую. Эта большая кровать была удобнее, и хотя Эвелина сначала поплакала в одиночестве, вскоре она устроилась под периной и крепко уснула.
Миновала неделя, в течение которой мистер Кеддл сильно не изменился, просто день ото дня сон его становился все крепче — ибо близость к живым, коей он наслаждался первые два дня с тех пор, как умер, сходила на нет.
Время проходило, и Эвелина, в восторге от того, что можно устроить дела по-своему, уже не
