От холода кружилась голова, и он прислонился к ограде, прижал ко лбу руку в варежке. Он стоял у вольера с волками. Он вспомнил, как они стояли тут с Луизой, а волки так и не подошли близко. Но теперь под навесом возле ограды лежали три волка. Рядом с Моррисоном стояла пожилая пара в почти одинаковых серых пальто. Он их только что заметил, машина не подъезжала — наверное, шли от стоянки. Желто-серые глаза волков смотрели на него сквозь проволоку — напряженные, безразличные.
— Это лесные волки? — спросил Моррисон у пожилой женщины. Открыв рот, он почувствовал, как в легкие хлынул ледяной поток.
Женщина медленно развернулась: ее лицо — нечеткое, морщинистое, и только глаза синими льдинками уставились на него.
— Вы местный? — спросила она.
— Нет, — ответил Моррисон. И женщина отвернулась, снова стала смотреть на волков. Их ноздри вздрагивали, принюхиваясь к ветру, ерошилась короткая белая шерсть.
Куда так пристально смотрит эта женщина? Там что-то говорят, и это не про него, и понять можно, лишь когда все кончено и забыто. Тело онемело; он пошатнулся. Краем глаза он видел, что картинка старой женщины разрослась, заколыхалась, словно бы исчезла, и перед ним открылась страна. Она простиралась на север, и, казалось, он видит уже и горы, покрытые снегом, блистающие под солнцем вершины, видит лес, а потом другой, и голую тундру, и белые отвердевшие реки, а дальше — там, где сошла бесконечная ночь, — замерзшее море.
Под стеклом
Мне уже лучше. Вот и небо прочистилось, легкий ветерок, и я гуляю закругленными дорожками по парку, по его размеренным просторам; деревья выступают из земли, словно ее продолженье, ничто не колышется. Я спокойна за траву и дома вдалеке, они сами по себе, я им не нужна: чтобы удержаться, им не нужно мое внимание, не нужен мой взгляд.
Я забыла про вчерашний поход в зоопарк, про замученных мамаш и их детей с напряженными от ора шеями — от всего этого во мне остался лишь слабый след, как жирное пятно, как царапанье веток по стеклу. Не стоило идти на такой риск, следовало подождать, но я справилась. Я даже выдержала Лунный Павильон, его сумрачные тоннели, все кричат, а за звуконепроницаемыми панелями грызуны таращат глаза, у обезьян морды сморщенные, как зародыши, тусклый и обманный серый свет, будто можно жить своей жизнью на всеобщем обозрении. Я рада, что могу выдержать без посторонней помощи.
Я прохожу Теплицу 7-Б: она мерцает, она манит. Внутри растения, они похожи на камни — крапчатые мясистые листья размером с кулачки сливаются с гравием. Я сначала так радовалась, когда их нашла. Страшно подумать, я часами смотрела на них, неподвижны и я, и растения. Но сегодня меня не тянет в теплицу: я передвигаюсь, двуногая, облаченная в одежды.
Я выхожу из метро и отправляюсь за покупками. Это так ново, по ногам бегают иголочки, словно я только что поднялась с инвалидного кресла. Я покупаю всякую мелочь, покупки завернуты в коричневую бумагу, я засовываю их в прочный черный саквояж, похожий на докторский. Хлеб, масло, виноград, сливы- венгерки — он их наверняка раньше не ел, но всегда надо пробовать новое. Прежде чем закрыть молнию саквояжа, я поправляю покупки, чтобы не сломать розу в целлофане, из которого торчит стебель, обернутый мокрой туалетной бумагой. Роза — она ненужная, но это подарок, и я горжусь, что получилось, люди так редко дарят друг другу цветы. Я срезала ее в саду — это был не мой сад. Я люблю розы, но никогда не хотела быть розой: может, поэтому мне все равно, если розе больно.
Розовый куст, где начинается его плоть? Этой ночью мне приснился ребенок — нормальных размеров и нормального цвета. Это здоровый признак, может, мне и удастся, как всем женщинам полагается. Обычно мне снятся дети тощие, как котята, бледно-зеленые и умные, говорят многосложными словами, и я знаю, что это не мои дети, а существа с иной планеты, присланные, чтобы захватить землю, или мертвые. Или мохнатые. Но сегодня мне приснился ребенок, весь розовый и обнадеживающе глупый, он плакал. Ему понравится мой сон, ведь он хочет сына, а потом еще одного. Я уже задумывалась о детях, я даже прочитала пару книг про гимнастику для беременных и про естественные роды, хотя в наши дни полезней и легче вырастить не ребенка, а тыкву или помидор, миру не нужны мои гены. Впрочем, это отговорка.
В метро я кладу саквояж на колени, придерживая за ручки. Это все игра в дом — мы оба знаем, что я ничего не могу ему приготовить, он никак не отремонтирует плиту. Сегодня первый раз я что-то делаю для дома. Он меня похвалит, не может быть, чтобы он меня не похвалил, он увидит, что все налаживается. Я так хорошо себя чувствую, даже наблюдаю за людьми в электричке, я смотрю на их лица и одежду, смотрю на человека и представляю себе, как он живет. Видишь, какая я добрая, очень.
Цементная лестница вниз, к его двери, пахнет мочой и антисептиком: как всегда, я задерживаю дыхание. Заглядываю через щель для почты: он спит, поэтому открываю дверь своим ключом. Вот его двухкомнатная квартира, сегодня грязи больше, чем в прошлый раз, но бывало и хуже. Сегодня пыль и мусор не беспокоят меня. Я ставлю саквояж на стол и прохожу в спальню.
Он спит в кровати, запутавшись в одеялах, он спит на спине, задрав коленки. Я всегда боюсь его будить: я слышала рассказы про людей, которые могут убить спросонок, — с открытыми глазами, приняв женщину за грабителя или вражеского солдата. За это не засудят. Я касаюсь его ноги и отскакиваю, готовая к бегству, но он просыпается тотчас, поворачивает голову ко мне.
— Привет, — говорит он. — Господи, у меня жуткое похмелье.
Как это невежливо с его стороны — страдать от похмелья: ведь я проделала такой путь, чтобы его навестить.
— Я тебе принесла цветок, — говорю я. Я решила быть спокойной и веселой.
Я прохожу в другую комнату, срываю с розы туалетную бумагу и ищу, куда бы поставить цветок. В буфете у него стопка бесполезных тарелок, на полках бумаги, книги. Я нахожу единственный стакан, наливаю воды из-под крана. На сушилке ржавеют вилки и ножи, тоже бесполезные. Я составляю в уме список необходимых вещей: ваза, еще стаканы, кухонное полотенце.
Я приношу ему розу, и он вежливо ее нюхает, я ставлю стакан с розой возле будильника на импровизированном столике — кусок доски на двух стульях. Он не хочет вставать и идет на компромисс — увлекает меня к себе под одеяла, утыкается носом в ложбинку между моим плечом и ключицей, закрывает глаза.
— Я скучал без тебя, — говорит он. С какой стати он без меня скучал — меня всего пять дней не было. В последний раз у нас прошло не очень хорошо, я нервничала, меня раздражали обои, яркие наклейки- бабочки на буфете — их наклеил не он, а прежние жильцы. Он целует меня: у него и вправду похмелье, он пахнет перегаром, табачной смолой, городским распадом. Я чувствую, что он не хочет заниматься любовью, понимающе глажу его по голове, он зарывается в меня носом. Я снова думаю про Лунный Павильон: самка толстого лори крадется по искусственной среде обитания, миски с водой, сохнущие ветки, — глаза лори тревожно распахнуты, маленький детеныш цепко держится за ее шерсть.
— Хочешь есть? — говорит он. Это он так намекает, что не в форме.
— Я все принесла — ну, почти все. Схожу в магазин за углом и куплю остальное. Гораздо полезнее, чем жирные гамбургеры и чипсы.
— Отлично, — говорит он, но даже не собирается вставать.
— Ты принимал витамины? — Витамины — это была моя идея, я боялась, что он сойдет на нет, при таком-то питании. Я и сама всегда принимаю витамины. Я чувствую спиной, как он ритуально кивает.
Я не знаю, правду ли он говорит. Переворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.
— С кем ты пил? Ты выходил на улицу после того, как сделали перестановку?
— Когда я пришел, перестановку уже сделали. Она ведь не могла позвонить и предупредить меня. — Это правда, телефона у него нет: мы всегда разговариваем из телефонных будок. — Она хотела где-нибудь выпить. Я весь был в чоп-суи, — канючит он.
Он ждет, что я посочувствую.
— Переваренном или непереваренном? — уточняю я.
— Я вообще к нему не притронулся.
