— Начали, — сказала она и нажала кнопку. Заиграла веселая скрипка, Мартина начала отбивать такт ладошами. — Девушки приветствуют парней! — сказала Мартина, и те поклонились в пояс. — Партнеры приветствуют партнерш! — Пары по очереди выкатывают из противоположных углов, объезд, раз-два-три, виртуозный разворот.
Роб посмотрел на Джордан. Руки, пристегнутые кожаными ремешками, подрагивают. Он хотел бы, чтоб она посмотрела вбок и он бы ей улыбнулся, но она вперилась взглядом в танцоров, и в глазах блестели — сердце его дрогнуло, — блестели слезы. Она никогда прежде не плакала, он и не знал, что она может плакать: маленький уродец с другой планеты, кто угодно, только не человек. Почему же она плачет? Он пытался взглянуть на танец ее глазами, и, конечно, она хотела того, чего Роб ей дать не может, она там что-то себе напредставляла, будто может, может вот так танцевать! Танцевать кадриль в инвалидной коляске. Она мечтала, чтобы у нее были силы хотя бы на это — танцевать эту кадриль, какое это было бы счастье. А он тратил себя и свое тело впустую — ах, почему он не может танцевать так же самозабвенно, радостно, с таким тщанием — танцевать так на этих бесконечных школьных балах, а он передвигался тогда на деревянных ногах, сбивая пальцы в лакированных ботинках…
Но танец их уродлив, он же видит, нельзя не увидеть. Издевательство над собой и над танцем, кто им позволил? Как бы они ни старались и как бы ни были виртуозны, они смешны в своих громоздких колясках. Они танцевали, как нелепые роботы. Они танцевали, как он сам.
И Роб почувствовал, как что-то назревает, взрывается в нем. Он согнулся пополам и зажал руками рот. Он смеялся! Он пытался сдержаться, проглотить смех, выдать его за кашель, но бесполезно. Он покраснел от стыда, он весь трясся от смеха и не мог остановиться. Закрыв лицо руками, он пополз на коленях к выходу, перевалился через порог и рухнул на траву. Хоть бы они подумали, будто его тошнит. Он так им потом и скажет. Как он мог, какая невоспитанность, жестокость даже. Но он смеялся и смеялся, пока не заболел живот. И она видела, она скосила в его сторону заплаканные глаза, она видела, она подумает, что он предал ее.
Роб снял очки и вытер глаза. Потом уткнулся лбом в траву — холодную, влажную от вечерней росы. Через открытое окно слышно, как лязгает музыка и гремят колеса.
Жизнь поэтов
В безымянном отеле я лежу на полу в ванной, задрав ноги кверху, под головой — холодный ком мокрого полотенца. Эта гребаная кровь из носа. Удачное прилагательное, как пишут в сочинениях студенты, — студенты у нас тоже сочиняют. Просто замечательно. В жизни кровь из носа не текла, что делать-то полагается? Не помешал бы кубик льда. Допустим, иду я по коридору, кровь капает на пол, я иду в дальний конец коридора, где стоит автомат колы со льдом, я иду, на голове белое полотенце, и на нем растет кровавое пятно. Какой-нибудь постоялец откроет дверь в коридор. Ужас, несчастный случай. Кто-то пырнул ей в нос. Не хочет ввязываться, дверью хлоп, моя монетка застревает в автомате. Я уж лучше тут, как дура — с полотенцем на носу.
Воздух очень сухой — наверное, в этом дело, а не во мне или в борениях вялого моего организма. Осмос. Кровь наружу, ну нет влаги в воздухе, батареи на полную мощность, где этот вентиль, чтобы их перекрыть. Крохоборы — я хочу жить в отеле “Холидей-Инн”. Заткнули меня сюда, и что мы имеем? Елизаветинские мотивы в дрянной рамке, изгрызенной мышами, чья-то жалкая попытка спасти эту вонючую дыру. Самые задворки Садбери, столица мира, понимаешь, по добыче никеля. Ах, не показать ли вам окрестности? спрашивают они. Покажите мне, пожалуйста, горы шлаков и землю, где ничего не растет. Легкий смешок. Почему не растет, мы же отгребаем шлак. Наш город становится… эээ… очень даже цивилизованным. А мне нравилось как прежде, говорю, тут как на луне было.
Что-то же нужно говорить про такие места — где абсолютно ничего не растет. Все лысое. Мертвое. Как обглоданная кость. Понимаете, да? Переглядываются украдкой, оба молодые, бородатые, а один курит трубку, все пишут свое, пробиваются, ах, почему нам не везет с пришлыми поэтами? Предыдущего вырвало прямо в машине. Вот погодите — мы только войдем в силу.
Джулия повернула голову. Кровь тихонько стекала по нёбу, густая кровь струится, как пурпурная мантия. Она просто сидела себе перед телефоном, пытаясь разобрать инструкцию, как звонить по межгороду. А потом чихнула, и вдруг на странице кровь. Ни с того ни с сего. А Берни торчит дома и ждет звонка. Через два часа выступление. Сначала ее представят, потом она подойдет к микрофону, улыбнется.
Она приподняла голову — остановилась кровь пли нет? На верхнюю губу шмякнулся мягкий слизняк, она лизнула: соленое. Как она теперь доберется до телефона? Поползет на спине, навзничь, отталкиваясь локтями и ногами, как насекомое, упавшее в воду. Нужно звонить не Берни — доктору нужно звонить. Но ведь ничего особенного. У нее такое вечно перед выступлениями. Какая-нибудь неприятная мелочь, но болезненная. Нет, чтобы дома, где можно вызвать врача. Один раз — сильная простуда, и у нее был такой булькающий голос, будто она тонула. В другой раз руки и лодыжки распухли. Головная боль — обычное дело; дома у нее никогда не болит голова. Словно что-то противилось ее выступлениям, чтобы она только не ездила. Скоро будет и того хуже: челюсти заклинит, случится временная слепота или припадок. Часто, перед самым выступлением, она стояла на сцене и представляла себе: вот ее уносят на носилках, на улице ждет “скорая”, потом она просыпается — она выздоровела, она в безопасности, а у постели сидит Берни. Он улыбнется ей, поцелует в лоб, и скажет — что он ей скажет? Что-нибудь волшебное. Они выиграли в лотерею “Винтарио”. Он получил большое наследство. Галерея стала приносить доходы. Только чтобы не выступать больше.
Им нужны деньги, вот в чем беда. Им всегда нужны деньги, все четыре года совместной жизни, им и теперь нужны деньги. Сначала казалось: ерунда, Берни получал грант, писал картины, потом грант продлили. Она работала на полставки, составляла каталог в библиотеке. Потом в одном издательстве среднего пошиба у нее вышла книжка, и ей тоже дали грант. Ясное дело, она бросила работу, чтобы спокойно писать. Но у Берни кончились деньги, его картины плохо продавались, а потом одну все-таки продали, но почти все деньги ушли дилеру. Берни говорил, что такая система неправильная, и вместе еще с двумя художниками открыл совместную галерею, и после долгих обсуждений они назвали ее “Записки из подполья”. У одного художника были деньги, но остальные не хотели садиться ему на шею и вложились поровну. Берни так загорелся, и конечно, она одолжила ему половину своего гранта, чтобы дела продвинулись. Он сказал, что вернет деньги сразу, как начнет поступать прибыль. Он даже отдал ей две акции. Но галерея не процветала: в конце концов, сказал Берни, тебе не так уж и нужны эти деньги, ты еще заработаешь. Теперь у нее была какая-никакая, но известность, и деньги давались ей быстрее и легче, плюс поездки по колледжам, где она читала стихи. Она была “молодым” автором: это означало, что она стоила меньше тех, кто уже не был “молодым”. Ее приглашали довольно много, и вдвоем они могли существовать на эти деньги, но она каждый раз намекала Берни, что не хочет ехать, искала поддержки, но он пока ни разу не предложил ей отказаться. Нужно признать — она никогда не говорила ему, как ненавидит взгляды, устремленные на нее, и собственный голос, как чужой, а потом ее засыпали вопросами, и между строк — один и тот же убийственный вопрос:
