Пожирательница грехов

поза сокрушенной матери, что застала детишек в кустиках за игрой в доктора. Пэм вся раскраснелась, словно бежала, волосы всклокочены, и из них торчит прутик.

— Ничего, — сказал Роб. — Я просто… — Она думает, я извращенец, понял он и почувствовал, что краснеет. — Я думал, ей понравится лежать на траве, — сказал он.

— Ты же знаешь, что это опасно, — сказала Пэм. — Ты же знаешь, что ее нельзя вытаскивать из коляски. Она может удариться головой, пораниться.

— Я за ней все время присматривал, — сказал Роб. Кто она такая, чтобы ему указывать?

— По-моему, ты слишком много времени проводишь с этим ребенком, — сказала Пэм. Она уже не так злилась, но ее не убедили объяснения Роба. — Ты должен больше времени проводить с остальными. Для них это вредно, ну… понимаешь… привязываться… привязываться к людям, которых они потом никогда не увидят.

Джордан смотрела на Роба широко распахнутыми глазами.

— О чем ты говоришь? — сказал Роб, почти закричал. — Да как ты… да откуда ты знаешь… — Она обвиняла его, заранее обвиняла в том, что он предаст Джордан, бросит ее.

— А ты в бутылку-то не лезь, — сказала Пэм. — И поговорил бы ты с Бертом после летучки. Он в курсе дела, я ему описала проблему.

Она повернулась и быстро пошла к центральному корпусу. Сзади ее бермуды были испачканы в грязи.

Роб посадил Джордан обратно в коляску и защелкнул крепления. Описала проблему. Какую еще проблему? Не так много осталось времени, его приставят к другим детям, не дадут общаться с Джордан, и она подумает… Что сказать ей, чтобы она поверила? Он присел на корточки подле нее, облокотился на поднос и взял в руки ее левую ладошку.

— Извини, я тебя напугал этой травой, — сказал он. — Да? — Ее левая рука не давала ответа. — Ты не обращай внимания на Пэм. Я буду писать тебе письма после лагеря, много писем. — Правду ли он говорит? — Тебе их почитают. — Да они их или потеряют, или им надоест. Он станет препарировать трупы на подготовительном отделении — как он найдет для нее время? Ее глаза внимательно изучали его лицо. Она видела его насквозь. — Я хочу тебе что- нибудь подарить, — сказал он. Он посмотрел вокруг: что бы ей такое подарить? Он убрал одну руку и пошарил в кармане. — Вот. Моя пуговица, это волшебная пуговица, я ее носил на манжете, просто чтобы никто не догадался.

Он вложил пуговицу ей в ладошку, сжал ее пальцы. — Я дарю тебе эту пуговицу, и каждый раз, когда ты будешь на нее смотреть… — Нет, пуговица не годится, кто-нибудь обязательно заберет ее у Джордан и выбросит, а она ничего не сможет объяснить. — И тебе даже не надо видеть эту пуговицу, потому что порой она становится пуговицей-невидимкой. Тебе достаточно будет просто думать о ней. И каждый раз, когда ты будешь о ней думать, ты будешь знать, что я думаю только про тебя. Договорились? — Убедил он ее? Но, наверное, она уже слишком большая и достаточно смышленая, она понимает, что он просто пытается ее успокоить. Как бы то ни было, ее рука шевельнулась: да. То ли она поверила ему, то ли он совершенно ее, бедную, запутал.

После ЛT Роб вернулся в домик, чтобы переодеть ребят во все чистое. Берт считал, что аккуратность поддерживает дух. Ребята шумели ужасно, а может, Робу просто показалось, потому что он был расстроен и хотел тишины. Или дело в концерте — вечером будет концерт, старшие устраивают. Выступают все парни из их домика, даже Пит, он будет ведущим, и к его плечу прикрепят микрофон. Среди участников ни одного стажера — и стажеры, и дети помладше будут зрителями. Представлением руководят Скотт и Мартина из кружка драмы и танцев. Роб знал, что мальчишки репетировали недели две, но даже не поинтересовался, что за представление.

— Одолжи крем от прыщей.

— Тебе это не поможет, угря сидячая.

— Точно — у него прыщ на прыще.

— Ах ты, тютя! — Последовала небольшая драка.

— Кончай, ты, придурок!

Роб подумал, как бы перевестись в другой домик. Он помогал Дэйву Снайдеру переодеться в чистую рубашку — розовую, с черными как уголь полосами (“Дешевка” — сказал мамин голос), и тут в домик вошел Гордон. Он опоздал. Роб подозревал, что Гордон гоняет в город, чтобы опрокинуть кружку пива в пивной, где владельцам плевать на возраст. В последние дни Горд опаздывал уже несколько раз, и Роб мыкался один. Гордон весь сиял и даже не огрызался на веселые шуточки, которыми его обычно встречали. Гордон залез в карман, что-то вытащил оттуда и небрежно нацепил на столбик своей кровати. Черные женские трусики, отделанные красным кружевом.

— Ух ты! Зашибись! Горд, чьи?

Гордон вытащил расческу и прошелся ею по своей пышной светлой шевелюре.

— Я знаю, чьи, — ваше дело догадаться.

— Кончай, Горд, говори.

— Горд, так нечестно. Как пить дать из грязного белья выудил.

— Сам ты грязное белье. Гляди внимательно, умник.

Дэйв подъехал к кровати, схватил трусики, нацепил их на голову и закружил по комнате.

— Микки-Маус, ой-ой-ой, будем хрен держать трубой! Эй, Дрочила, не хочешь примерить? Как раз на твою башку, она у тебя большая.

Руки остальных парней тоже потянулись к трусикам. Роб прошел через коридор в ванную. Так вот что делали эти двое в лесу. И Пэм посмела злиться на него и читать нотации. А у самой грязь на заднице. Хоть бы сучок из волос вытащила!

Из зеркала на нею смотрело его лицо, нежное, в веснушках, надо лбом — аккуратная челка песочного цвета. Лучше бы у него были морщинки под глазами, шрам, пластырь на щеке, огромный клык во рту. Он выглядел таким девственным, нетронутым — словно жир на сыром беконе: без единой вмятины от чужих пальцев, без грязных пятен — и он презирал свою чистоту. Он никогда не станет, как эти ребята, обнюхивать женские трусики с мускусным запашком. Может, я ненормальный, подумал он с мрачным ликованием.

С трудом пережив хаос и грязь, царившие на ужине, Роб с остальными отправился в зрительный зал. Сцена как в школе, только с обеих сторон пандусы. Красный занавес задернут. Стульев не было. Ребятам в инвалидных колясках стулья не нужны, а остальные сидели на полу. Роб отыскал Джордан и пристроился поближе к ней. Он приготовился старательно аплодировать, что бы ни показывали.

Приглушили свет, за занавесом послышалась возня, а потом несколько пар рук вытолкнули коляску с Питом. Зрители захлопали, некоторые радостно заулюлюкали. Питера тут любили.

— Эй, тютя, не столкни меня со сцены, — сказал он в микрофон. Несколько парней постарше рассмеялись. На Пите была водевильная соломенная шляпа, красная бабочка из гофрированной бумаги, над верхней губой кто-то криво приклеил ему накладные усы.

— Дамы и господа, — сказал Пит, смешно шевеля усами — ребята помладше захихикали. В этот момент Роб почти любил Пита. — Мы изобразим для вас Светлое Райское Варьете, и уж поверьте, мы здорово нападались, пока его готовили. — Тут голос его посерьезнел. — Мы очень старались подготовить для вас хорошее представление, поэтому поприветствуем участников первого номера — кадриль в исполнении виртуозов на колесах. Спасибо.

Пита оттащили обратно за кулисы, потом он запутался в занавесе и наконец исчез. Через секунду занавес начал рывками отодвигаться. На сцене — декорация: на куске оберточной бумаги — корова под яблоней. Четыре парня и четыре девушки расположились друг к другу лицом, приготовились танцевать кадриль. Все в инвалидных колясках, без подносов.

Две девушки с полиомиелитом, у двух других — паралич, все четверо — неходячие. Губы у девушек накрашены помадой, на белых блузках под воротником — красные бумажные банты, беспомощные ноги в ортопедических ботинках прикрыты длинными цветастыми юбками; одна девушка — та, что без очков, — была потрясающе хорошенькая. Справа ближе к сцене — Дэйв Снайдер, на нем, как и на остальных парнях, галстук-ленточка и картонная ковбойская шляпа. Все танцоры немного стеснялись, лица торжественные, серьезные.

Мартина стояла в сторонке возле раздолбанного магнитофона.