Пожирательница грехов

инструкторов и поручил Берту познакомить их с лагерем. За углом шел бейсбольный матч, и Роб тогда подумал: что ж, не так все и страшно — зеленое поле, залитое солнцем, и каждый день светит солнце.

Но то была странная игра — в полной тишине. Мальчики их возраста обычно кричат на поле — это часть игры. Но здесь играют молча, сосредоточенно. На поле в основном были ходячие, в ортопедических ботинках или на костылях, некоторые даже бегали. Но несколько игроков играли в паре: один сидел в инвалидной коляске, а другой толкал ее с базы на базу. Роб и сам играл в бейсбол, он видел, что тут играют бережно и терпеливо — мороз по коже. Они играли, как дети, которым взрослые запретили баловаться. Сейчас самым громким игроком на поле был Берт, судья: он махал руками и кричал, подбадривая Дэйва Снайдера — у того парализованы ноги. Дэйв ударил по мячу и послал его за вторую базу. Два игрока с дальней части поля поковыляли на костылях за мячом, а Дэйв перескочил на первую базу.

Робу надо бы играть в бейсбол и заниматься другими детьми, но ему хотелось общаться с Джордан. Кроме того, он терпеть не мог бейсбол. Это была их семейная игра, и, конечно, близкие ждали от него успехов на этом поприще — впрочем, как и на поприще медицины. Именно отец настаивал на бейсболе, памятуя о золотой семье Кеннеди — в журнале “Лайф” недавно опубликовали фотографии, где они играют в контактный футбол, Джозеф Кеннеди и его трое великолепных мальчиков. У отца Роба есть футболка с надписью “Чемпион”, подарок жены. Два старших брата Роба играли отлично, да и братья Миллеры не хуже. Доктор Миллер тоже был хирургом, как и отец Роба, семьи жили по соседству. Отец Роба — кардиохирург, а доктор Миллер — нейрохирург, и оба его сына тоже собирались стать врачами.

Их семьи играли на берегу озера; синее небо, яркое солнце и волны, набегающие на песчаный пляж, — все это были декорации безнадежности и неудачи. Что для других — беспечный отдых, для него — невыносимая пытка. Отказаться играть невозможно. Будь он игроком получше, он бы сказал, что ему неохота играть, а так вопли “обломщик” и “мазила” слишком уж походили на правду. Никто не держал на него зла, хотя он даже не мог по-человечески стукнуть по мячу, — может, потому что зрение плохое, и солнце бликовало на оправе очков; он не видел мяча, когда тот летел прямо на него с раскаленного синего неба, словно бомба террориста, и пальцы немели от удара, когда Роб отбивал мяч, или ему попадали по голове, или — еще хуже и унизительней — мяч вообще пролетал мимо, и тогда Робу приходилось нестись за мячом по берегу или забегать в озерную воду. Его родные подтрунивали над ним, даже мать — особенно мать. Они сидели на верхней веранде лодочного домика, мать выносила сэндвичи и колу мальчикам, а для мужчин — пиво. “Чем ты сегодня ударился?” — говорила она. В городе отец обычно пил виски, но в коттедже, в их, как он говорил, “летней резиденции”, предпочитал пиво. Все рассказывали анекдоты о промашках Роба, о его безуспешных сражениях с белым демоном мяча, а Роб только ухмылялся. Ухмылка была натянутой, он должен был показать, что он клевый парень и не обижается. “Тебе нужно научиться с этим справляться”, - говаривал отец, не уточняя, правда, с чем именно. И каждый раз после бейсбола отец говорил, что спорт полезен, потому что учит проигрывать. Роб знал, что отец просто пытается его утешить, но Робу хотелось возразить, что он уже достаточно поднаторел в неудачах и неплохо бы ему поучиться выигрывать.

Но надо сто раз подумать, прежде чем такое говорить, потому что его мать рассказывала подругам то ли с гордостью, то ли с укоризной: “Роб у нас такой ранимый”. Она больше всего любила фотографию Роба-хориста, облаченного в стихарь, — за год до того, как у сына стал ломаться голос. Старший брат считался самым красивым, средний — самым умным, а Роб — самым ранимым. Поэтому, как он понимал, лучше пусть его считают толстокожим. В последнее время он делал успехи в бейсболе, а его мать обижалась, что он такой необщительный. Его раздражали ее заботливые приставания.

Она верила, что двое других сыновей пробьются, а в него не верила, и в глубине души Роб с ней соглашался. Он знал, что ему никогда не стать врачом, как бы он ни хотел. Он и в бейсбол хотел хорошо играть, но у него не получалось; и он знал, что его учеба в медицинском колледже закончится катастрофой. Ну как признаться, что, листая отцовские медицинские книжки, он не может смотреть рисунки, все эти человеческие внутренности, будто сделанные из пластмассы. А когда в этом году он сдавал кровь в больнице — его положили на банкетку, задрали рукав, и первый раз в жизни он увидел, как горячий алый червячок его собственной крови ползет по прозрачной трубочке. — он потерял сознание. Просто этого никто не заметил, потому что он лежал. Отец считал, что для детей большой праздник — стоять над прозрачным куполом операционной и наблюдать операцию на открытом сердце. Роб не мог отказаться, но ему было нехорошо. (Красное и резиновое, это красная резина, и все, говорил он себе снова и снова, и закрывал глаза, когда братья не смотрели.) После этих пыток он уходил на ватных ногах, все ладони в метках от впившихся обгрызанных ногтей. Он никогда не сможет этим заниматься, никогда.

Джеймс, самый красивый брат, уже работал интерном, и за воскресным ужином вся семья отпускала шуточки по поводу симпатичных медсестер. Адриан учился на третьем курсе и собирал урожай блестящих отметок. Оба брата легко вписывались в уготованное для них призвание. А кем будет он? Что осталось ему, когда все роли разобраны? Младший сын-неумеха, как в сказке, ни принцессы, ни удачи, пойманной за хвост. Зато он великодушный добряк, дружит со старушками и лесными гномами. Он презирал себя и свое великодушие, потому что оно граничило с трусостью.

Осенью Роб должен поступить на подготовительное отделение, и он послушается и поступит. Но рано или поздно ему придется уйти, и что тогда? Он представлял, как едет на крыше товарного вагона, словно бродяга из тридцатых — без гроша в кармане. Он бежит от презрения семьи — в забытье, и это было так странно, почти непредставимо. Он знал, что обречен, и поделиться ему не с кем. Год назад отец отвел его в сторону, чтобы поболтать — наверняка отец имел такой же разговор и с другими сыновьями. Отец сказал: медицина — это не просто работа. Это призвание, предназначение. Одно из самых благородных занятий для человека — всю жизнь без остатка посвятить спасению людей. Отец говорил, и глаза его горели праведным огнем: достоин ли ты этого, Роб? (Собственный катер, думал Роб, летний дом на берегу залива, две машины, дом на Форест-Хилл.) “Твой дедушка был врачом, — сказал отец, сказал — как гвоздь вбил. Дед Роба действительно был врачом, но сельским врачом: разъезжал на санях сквозь метель, спешил принять роды. — Но он не умел собирать деньги в кучку, — говорил отец и качал головой, уважительно и снисходительно. — Во время Депрессии нас спасали фермерские куры — они расплачивались курами. И у меня была единственная пара обуви”. — Роб подумал, что в трехстворчатом шкафу у отца выставлена целая шеренга сверкающих пар обуви — вот они, его регалии.

Когда они узнают, что Роб провалился, ему устроят сцену, и он этого не выдержит — он просто исчезнет. Он представлял, что окончательная катастрофа произойдет в классной аудитории. Они будут препарировать труп, и тут Роб заорет. И вылетит из аудитории в коридор, пропахший формальдегидом, он забудет про пальто и галоши — мать вечно сует ему галоши, — а на улице будет идти снег. На следующий день он проснется в серо-зеленом гостиничном номере — и словно всего этого не было.

В лагерь “Светлый Рай” его устроили родители. Они считали, ему не помешает практика, именно с детьми-инвалидами, чтобы научиться справляться с этим. Отец был знаком с директором лагеря и сначала договорился, а потом сообщил Робу. Родители радовались за него — какая великолепная возможность, — ну как он мог отказаться? 'Учись наблюдать, — сказал ему отец, когда они приехали на вокзал. — Хотел бы я в твоем возрасте иметь такой шанс”.

Первую неделю Робу снились кошмары. Ему снились трупы, расчлененка: оторванные руки, ноги и торсы летали в воздухе. Или снилось, что он не может шевельнуться, не может дышать, и он просыпался весь в поту. Ему больно было смотреть на этих детей, особенно самых маленьких, и он не понимал, как остальные инструкторы могут ходить и улыбаться. Правда, и он поступал так же. Хотя, думал он, наверняка с меньшим успехом, потому что на второй день после координационного совета в комнате для персонала к нему подошла физиотерапевт Пэм. У нее были тусклые светлые волосы, собранные в хвост голубой бархатной резинкой — в тон ее бермудам. Она была хорошенькая, но на взгляд Роба уж больно много зубов, ровных, как на протезе.

— Тяжело работать с такими детьми, — сказала Пэм. — Но работа благодарная. — Роб вежливо кивнул. Ничего себе работка. Да ему до сих пор плохо. Сегодня была его очередь кормить детей ужином. И они пили молоко через питательные трубочки (“пусть стараются сами”), а молоко капало у них изо рта, и это ужасное хлюпанье, это чмоканье. Пэм закурила сигарету, а Роб все смотрел на ее красные наманикюренные ногти, на ее крепкие руки, настоящие руки физиотерапевта. — Если будешь ходить понурый, им от этого только хуже, — говорила она. — Они это используют против