Пожирательница грехов

фрагмент паззла, который они раскладывали на подставке. — Кладем сюда? — Потому что она сделала слабый жест левой рукой, означающий да. Она практически не контролировала своих движений. И еще он следил за ее глазами и лицом. Она могла двигать глазами, хотя голова дергалась, как рыба на крючке, если она волновалась. Она не владела мимикой, и он вечно гадал — то ли она пытается улыбнуться, то ли просто ее рот сводит непроизвольной судорогой: ее тело не отвечало на огромную силу воли, которая чудилась ему в ее глазах, — словно маленький отчаянный зверек в железном капкане. И она не могла выбраться! Тело пристегнуто к инвалидной коляске, заточено в клетку скобок, подставок, стальных колес, но все потому, что и сама она заточена в собственном теле — словно участвовала в дерганом, уродливом карнавальном шествии. Если высвободить ее из коляски, она свалится, опрокинется, как тряпичная кукла, с грохотом провалится сквозь пространство. Она была здесь одной из самых тяжелых, сказала ему Пэм, физиотерапевт.

Но все говорили, что Джордан смышленая, очень смышленая: просто удивительно, на что она способна.

Она могла сказать да, пошевелив левой рукой, а значит, могла играть в игры, отвечать на вопросы, указать, чего хочет. Просто от инструктора требуется больше терпения, и еще — нужно уметь угадывать. Это требовало времени, но после того как она два раза подряд выигрывала у него в шашки, и он даже не поддавался, Роб мечтал проводить с ней все свое время, много времени. Он подумывал научить ее играть в шахматы. Но слишком много фигур, каждая ходит по-своему, на одну игру уйдет несколько недель. Он представил, как она томится внутри своего тела и ждет, когда он отгадает фигуру.

Джордан не делала сейчас никаких знаков, и тогда он перевернул фрагмент паззла. Да, тотчас сказала ее рука, и он вложил фрагмент в ячейку. На картинке жираф, два жирафа, очень смешные, карикатура. Наверняка она не видела жирафа ни в жизни, ни на картинке.

— Скучно, да? — спросил он.

— Да, ответила она.

— Как насчет шашек?

Да, она хотела играть в шашки.

— Ладно, губительница, — сказал он. — Но на этот раз я у тебя выиграю. — Ее голубые глаза уставились на него, рот дрогнул. Ему так хотелось, чтобы она умела улыбаться.

Он покатил коляску, чтобы сдать паззл и получить взамен шашки.

Он поражался ее способностям. Удивительный ум, даже страшно: ее ум пойман в ловушку и задыхается там. Может, она гений — кто знает? Несомненно, она знала и чувствовала то, что от остальных людей ускользает. Когда эти синие глаза смотрели на него, ясные и холодные, твердые, словно мятные карамельки, ему казалось, она видит его насквозь, минуя всю его наигранную веселость доброго дядюшки, — он-то знал, что наигранную. Рядом с Джордан он даже думать боялся. Она уловит мысль сходу, и почему — то ему было важно, как она к нему относится.

Иногда он хотел, чтобы она была как другие больные. Например, как больные гидроцефалитом с их водянистыми тыквообразными головами и младенческими телами. Таких в лагере сейчас было трое, и все они могли говорить, но были туповаты. Или больные с мышечной дистрофией, которые на первый взгляд казались нормальными, но сидели, провалившись в своих инвалидных колясках, бледные и слабые, как сиротки. Они скоро умрут, некоторые не доживут и до следующего лета. Эта лагерная песенка так ранила Роба, что он не мог ее петь:

Где встретят девочки, мальчики
Взрослую пору свою?
Тра-ля-ля, тра-ля-ля —
Мы повзрослеем в Светлом Раю!

На мотив песни Микки-Мауса, и от этого Робу становилось еще горше: он представлял себе ребят из программы “Мышкетеры”, пухленьких и бойких детей, у которых работали руки и ноги. Они были такие здоровенькие, крепкие, могли гарцевать и подпрыгивать, их даже снимали для телевидения. Он стоял и глядел в пол, или в сторону, или куда угодно, лишь бы не видеть обреченных детей, привезенных в аудиторию, где Берт, заместитель директора лагеря, наяривал на аккордеоне, чтобы, как он говорил, вселить в детей “дух единения”. Но дети с удовольствием распевали. Они любили петь. Те, кто мог, хлопали в ладоши.

Джордан хлопать не могла. Но, с другой стороны, она проживет долго. От такой болезни не умирают. И ей всего девять лет.

“ИГРЫ” располагались в правой части домика, возле главного корпуса. Окно расширили и пристроили рядом навес с деревянными ставнями — на случай, если пойдет дождь. На этой неделе дежурила Джо-Анн Джонсон, сидела за прилавком на высоком стульчике и читала книгу в мягкой обложке. На Джо-Анн была белая махровая футболка с якорем на левой груди и красные коротенькие шорты. Джо-Анн сидела, скрестив ноги, и Роб посмотрел на линию, где заканчивался загар, затем его взгляд переметнулся к полкам за ее спиной, где были разложены волейбольные и баскетбольные мячи, биты. Золотые волосы Джо-Анн были схвачены позолоченной заколкой-крабом, на носу — темные очки в черепаховой оправе. Она немного припадала на ногу. Бывшая обитательница лагеря, вернулась сюда уже инструктором. Роб считал, что она милая девушка; во всяком случае, с ним она мила.

— Мы хотим сдать этот паззл, — сказал он. — И взять шашки.

— Опять шашки? — сказала она. — Вам, должно быть, надоели шашки. Уже четвертый раз за неделю.

Робу не нравилось, когда так разговаривали при Джордан, будто она ничего не слышит.

— Ничего подобного, — сказал он. — Я режусь с Джордан. Она уже два раза меня обыграла.

Джо-Анн улыбнулась, словно они поняли друг друга. Потом она улыбнулась Джордан, которая смотрела на нее в упор, не шевелясь.

— Да, я слышала, что она просто молодчина, — сказала Джо-Анн. Она наклонилась к прилавку и вычеркнула в линованном блокноте паззл и вписала напротив имени Роба шашки. — Ну, пока, — сказала она. — Счастливо поиграть.

— Пошли в тень, — сказал Роб. Он покатил Джордан по асфальтовой дорожке, мимо домиков. Все они были чистенькие, одинаковые, покрашены в белый. Вместо ступенек перед каждым домом был пандус. В домиках располагались специальные кровати, специальные туалеты, и витал странный запах — не сладкий запах детей, а слаще, приторнее, тяжелее и влажнее, он напоминал Робу запах теплиц. Запах теплой земли и детской присыпки, запах легкого гниения. И, конечно, много грязного белья в мешках — их потом уносили. Некоторые дети были в подгузниках, двенадцатилетний ребенок в подгузнике — ужасно нелепо. По утрам, перед сменой постельного белья, сладкий запах усиливается. На то, чтобы привести в порядок каждого, уходило много времени. Девушкам-инструкторам запрещалось самим поднимать детей с кроватей или из инвалидных колясок, этим занимались только парни. Роб курировал один домик и еще два других, девчачьих, седьмой и восьмой, где жила Джордан. С прической под пажа, с волевым личиком — она так странно гляделась в розовой ночнушке с оборками. Он подумал, что, наверное, ей не дают выбрать, что надевать.

Они доехали до конца дорожки и свернули налево. Из распахнутых окон актового зала, он же спортивный зал, раздавалась музыка с магнитофона и женский голос:

— Нет, вернитесь на исходные позиции и попробуйте снова. У тебя получится, Сюзи.

Они доехали до конца “мальчиковой” аллеи с домиками. “Девчачья” аллея — по ту сторону поля, где теперь шла игра в бейсбол. В тот день, когда Роб приехал, тоже играли в бейсбол. Лагерный автобус остановился на круговой дорожке перед центральным корпусом. С фасада здание напоминало бывший особняк, и действительно: когда-то он принадлежал одному богачу. На широкой веранде в инвалидных колясках сидели дети — словно старушки в креслах-качалках. Директор тогда поприветствовать новых