успели поужинать и не расходились.
В кают-компанию вбежал вахтенный офицер:
— Матросы направляются сюда, они требуют открыть корабельный арсенал.
Боэлс хладнокровно скомандовал офицерам — взять ружья, пистолеты и выйти на шканцы. Лисянский без раздумий действовал заодно с офицерами «Септра».
«Бунтари, они везде баламутят, — размышлял Лисянский. — У нас на корабле служат порядочные офицеры и капитан, и повода возмущениям нет. Надобно то зло в корне пресекать».
Со стороны полубака столпившиеся матросы, человек двести, медленно продвигались вперед, но, увидев перегородивших палубу офицеров с ружьями наперевес, остановились. Матросы о чем-то переговаривались. Потом они расступились, выкатили вперед карронаду [35] и что-то крикнули.
— Они кричат, что разметут нас картечью, если мы не пустим их к арсеналу.
Боэлс, слегка побледнев, выступил вперед.
— Никто не пройдет здесь, пока в живых хоть один офицер, — крикнул он.
Пока шли переговоры, начало быстро темнеть. С полубака к шканцам направились три человека во главе с боцманом. Приблизившись, он сказал, что матросы не хотят кровопролития, их подбивают несколько смутьянов.
— Я берусь, сэр, утихомирить их. Дайте мне час-другой.
Прошло немного времени, толпа матросов постепенно рассеялась, карронаду убрали. Пока выясняли отношения на «Септре», на других кораблях среди восставших начался разброд. Адмирал Прингль направил к бунтовщикам парламентеров и предъявил ультиматум: сдаться и выслать на берег главных виновников мятежа. На размышления адмирал дал два часа, после чего береговые батареи откроют огонь на уничтожение. Не прошло и часа, как мятежные корабли синие фуфайки спустили, а на стеньгах вновь подняли королевские флаги. На берег в шлюпках под конвоем свозили вожаков бунта.
На следующий день на шлюпе, поставленном под прицел береговых батарей, начался военный суд.
Судили тридцать матросов. Шестерых приговорили к смертной казни, остальных к наказанию плетьми. Двух из осужденных матросов — Чипмана и Джемса — казнили на «Септре». Эшафоты соорудили на баке, на крамболах — специальных широких досках, куда укладывают якоря после подъема. С концов нижней фока-реи протянули веревки с петлями на концах. Осужденных доставили на шлюпке под караулом и заперли в капитанской каюте. Потом к ним прошел пастор и исповедовал осужденных.
В 11 часов по сигналу адмиральской пушки, на всех кораблях одновременно, матросов казнили. Тела их в тот же день свезли на берег и похоронили. Чрезвычайная тишина царила в этот день на всех палубах и в каютах.
Прошли Рождественские праздники 1798 года. Корабли эскадры, сменяя друг друга, уходили на патрульную службу, но «Септр» оставался в бухте. Корпус его дал сильную течь, и адмирал не хотел рисковать кораблем. Воспользовавшись стоянкой, Лисянский съехал на берег. Последнее время чувствовал себя неважно: побаливала голова, что-то тянуло под ложечкой. Устроившись в гостинице, он каждый день отправлялся осматривать окрестности, где водились разные диковинки — гигантские птицы страусы, маленькие «сахарные» птички и «секретари». Разъезжал он по соседним фермам и плантациям в «вагонах» — огромных фургонах без рессор, крытых парусиной. Побывал он и в центре Капской колонии — Капштадте, но больше всего его привлекали виноградные и фруктовые плантации. Благоприятный климат позволял без особых затрат собирать богатейшие урожаи. Один из плантаторов — некий Руссо — производил больше 130 бочек превосходного вина «мускатель».
Приметил Лисянский — деньги колонистам достаются без больших усилий, «…ежели мысовский житель не приобретет денег, так он верно спит». Вторая сторона жизни, неприглядная, высвечивала во всей своей наготе: рабство. Белые колонисты время от времени устраивали облавы на негритянские поселки. «Узнавши жилища бедных дикарей, оные окружают ночью, когда от испуга ружейных выстрелов сии несчастные бросятся из шалашей своих, то тогда, убивая взрослых, берут в плен молодых, которые остаются навеки их невольниками».
«После сего рассказчик мой, — записал Лисянский, — велел привести в горницу большого мальчика и сказал, что при взятии его убито было до шестидесяти его взрослых соотичей. Какое варварство!»
Но среди обитателей мыса Доброй Надежды Лисянский отыскивал и добропорядочных людей. Как-то в Капштадте он встретил путешествующего немца Беккера, который рассказал ему о своих встречах с известными исследователями Южной Африки Левельяном и Гордоном.
Однажды на берег сошел англичанин Джонс. Он участвовал в экспедиции Броугтона, посланной Адмиралтейством с указаниями капитану Ванкуверу, совершавшему кругосветное путешествие.
— Два года мы бороздили океан, сэр, но так и не встретили Ванкувера. И лишь потом узнали, что мы разминулись с ним.
Февральским утром в комнату Лисянского постучали. Вошел пожилой, изможденный человек, с загорелыми до черноты лицом и руками он походил на мулата. Одежда его была сильно поношена.
— Позвольте, сударь, войти? — спросил он на чистом русском языке и тут же отрекомендовался: — Лебедев Герасим Степанович.
— Конечно, присаживайтесь, пожалуйста, — удивленно обрадовался Лисянский соотечественнику.
С блуждающим, истомленным взглядом, несколько странный, как показалось Лисянскому, посетитель выглядел очень усталым.
— Я только что прибыл из Калькутты, сударь, и имею честь передать вам поклон от господина Крузенштерна.
— Как, вы видели Крузенштерна? — изумленно воскликнул Лисянский.
— Не только видел, но и много беседовал, — ответил, устало улыбнувшись, Лебедев, — он пришел в Калькутту на фрегате «Луазо», находится в добром здравии и посылает вам привет.
Слушая посетителя, Лисянский с любопытством разглядывал его, стараясь понять, как он попал в Индию. Словно угадав его мысли, Лебедев начал рассказывать о себе:
— Вы, конечно, задаетесь вопросом, откуда взялся сей чудак и что он делал в Индии? Поясню, сударь. Сам я по профессии певец и немного пишущий человек. Тринадцать лет тому назад, странствуя по Европе и зарабатывая на пропитание пением, я получил от одного богатого англичанина предложение отправиться с ним в путешествие в Индию. Будучи по натуре человеком любознательным, я с удовольствием согласился и вскоре оказался в Индии, где и обосновался в Мадрасе.
Лебедева, видимо, мучила жажда. Взяв графин со столика, он отпил вина и продолжил рассказ:
— Познакомившись с коренными языками Индии, увлекся их звучанием и посвятил долгие годы изучению индийских наречий…
К сожалению, пытливость русского следопыта встретила отчужденно-завистливое отношение к нему чиновников Ост-Индской компании. Они всячески надсмехались и третировали Лебедева.
— И вот теперь, сударь, я без копейки денег спешу в Лондон к их сиятельству графу Воронцову. Авось, у него найду защиту.
Проводив неожиданного посетителя, Лисянский записал свои впечатления: «Сего дня адресовался ко мне господин Лебедев, российский музыкант, который пробыл несколько лет в Индии и теперь возвращается в Европу. Я весьма от него был рад услышать, что господин Крузенштерн прибыл благополучно в Калькутту и проводит там время довольно весело. Что же касается до самого Лебедева, то мне не трудно было в несколько часов разговора узнать, что это один из тех характеров, которые немогши жить в своем отечестве от распутства, таскаются по свету, не делая ни малейшей чести нации, к которой принадлежат; коротко сказать, он от долгов уехал из Европы и точно в таком же положении оставил Индию».
Увы, на этот раз Лисянский ошибся. Герасим Лебедев являлся далеко не заурядной личностью, несмотря на все странности его характера.
В конце октября 1798 года в каюте Баскакова, переведенного летом на «Резонабль», неожиданно
