локтями о лежавшую на коленях книгу, как ни в чём ни бывало, смотрел в окно. На губах его была всё та же едкая и недобрая улыбка.
Этот незначительный эпизод произвёл на Максима неприятное впечатление. Взгляда незнакомца оказалось достаточно, чтобы то, смутно осознаваемое, до сих пор дремавшее где-то в глубинах сознания, проснулось и вышло на поверхность. И выйдя, заполнило собой каждую клеточку, каждую частичку мозга. Так вот, что беспокоило, вот, что вызывало неизъяснимую тревогу и тоску! Страх! Уродливый, лупоглазый и неотступный. Кольцо и неприятный незнакомец связались теперь воедино. Максим вспомнил, что, расплачиваясь за кольцо, доставал деньги, и все, кто был на платформе, могли видеть, что везёт он с собой тысячу рублей. Осталось, правда, семьсот пятьдесят, но кольцо!.. Кольцо-то стоит дороже, чем Максим отдал за него. Стало быть, теперь у него семьсот пятьдесят рублей деньгами и примерно столько же золотом!
Максим похолодел. Глаза его как-то сами собой расширились, рот приоткрылся. Почему-то вдруг захотелось пить. Потом стало жарко, и даже выступил пот. Но через минуту жар схлынул, и Максим почувствовал во всём теле, особенно в руках, мелкую противную дрожь. Чтобы унять её да к тому же не показать, что он чем-то напуган, Максим стал медленно, но с особым усилием потирать ладони. Это как будто помогло, дрожь несколько утихла. Тогда Максим попытался отвлечься, убеждая себя, что бояться глупо и стыдно. Что причина его страха эфемерна и ничего не значит. Но попытки эти оказались бесплодными, и, махнув вскоре рукой на все доводы, Максим отдался страху.
Беззащитным и одиноким почувствовал себя Максим Пёсиков. Теперь уж он не сомневался, что его выследили и при первом удобном случае нападут, чтобы отнять деньги и золото. Он потрогал кольцо. Оно довольно плотно сидело на пальце, и чтобы стащить его, определённо потребовались бы усилия. 'Что ж, - подумал Максим, - в лучшем случае останусь без пальца...' Что кольцо можно снять и спрятать в карман, почему-то не пришло ему в голову. Зато вспомнилось, как совсем недавно по телевизору говорили о каких-то подростках, отрубивших гражданину палец именно с тем, чтобы завладеть обручальным кольцом. Вспомнилось ещё что-то, виденное или слышанное. Вспомнилось и подстегнуло воображение.
Максим разложил руки на коленях и поджал безымянный палец. 'А ведь, пожалуй, одним пальцем не отделаешься, - с ужасом подумал он. - Топором-то точно все пальцы... А если ножом?.. Да и ножом... Нет, одним пальцем никак не отделаешься!' И Максим поджал мизинец. 'Без мизинца, конечно, можно как-нибудь обойтись, - продолжал размышлять он, глядя на всё убывающие пальцы правой руки, - да вот беда: церемониться-то никто не будет. Жахнут по руке - и привет! Хотя, если, конечно, попросить...' И Максим попытался представить себя в компании глумящихся над ним подонков. Один из негодяев стоит коленом на спине поверженного Максима, выкрутив ему левую руку. Правая же рука, удерживаемая другим негодяем, расплющена на пне - дело происходит в лесу, - и занесён над ней огромных размеров топор. 'Поаккуратней, пожалуйста! Хоть три пальца оставьте!..' Но вот она, знакомая ухмылка. И падает топор!..
И опять заныло, заохало в груди у Максима. Подступила тоска и сжала ледяной рукой сердце. Окатило новой волной страха.
Максим так живо представил себе картину расправы над собой, что наяву содрогнулся, толкнув при этом локтём сидевшую рядом старушку. Та цокнула недовольно и заёрзала, точно желая оправиться от тычка. Максим пробормотал извинения и, задержав зачем-то взгляд свой на старушке, подумал: 'Не-ет! Церемониться никто не будет!.. Свидетелей не оставляют... Убьют! Убьют... не помилуют... Сначала, пожалуй, убьют, потом заберут деньги, потом только руку отрубят... А может, сначала отрубят, потом отберут, а потом уж... Ну и влип я с этим кольцом!..'
Сумевший так скоро убедить себя, что на него из-за семисот пятидесяти рублей и цыганского кольца объявлена настоящая охота, Максим уже ни на минуту не сомневался, что живёт последние часы. Единственное, пожалуй, что его сейчас по-настоящему занимало - где и как всё произойдёт. На этот счёт у него имелось множество соображений, но все они мешались в какую-то пёструю кровавую картину. Максим точно упивался ролью несчастного, которому надлежит много пострадать и быть убиту. Он уже не пытался сопротивляться страху, напротив - раздражал и изводил себя фантазиями, как будто какое-то наслаждение, какое-то скрытое блаженство таилось в том состоянии, что испытывает поверженный страхом человек. И Максим теперь тщился достичь этого блаженства.
А в вагоне кипела жизнь. Стонали где-то рядом скрипки, завывали гитары, рвал душу аккордеон. Кто-то пел зычным голосом, кто-то просил денег, кто-то убеждал пассажиров купить чудодейственное, от всех болезней лекарство 'по цене производителя'. Но, несмотря на всю эту кутерьму и шум, производимый живой человеческой массой, перетекавшей хаотично из вагона в вагон, Максиму казалось, что он один в целом свете. И захотелось вдруг крикнуть, рассказать, что произошло, молить о помощи, плакать, уткнувшись в чьё-нибудь дружеское плечо. В отчаянии Максим обвёл взглядом своё купе. Напротив, у окна спал, открыв рот, пожилой гражданин в ярко-жёлтой американской кепке с надписью: 'Дальнобойщики - путь к победе!' Рядом с гражданином расположились две подружки-болтушки, которые как сели в Москве, так ни на минуту не умолкали, обсуждая какой-то стиральный порошок, мужчин и свои достижения по части огородничества.
- Он пришё-ол, - неторопливо рассказывала та, что сидела с краю, - я ему котлет нажарила, макарон отварила. Ну, у меня ещё борщ со вчера оставался...
'Дура! - почему-то со злостью подумал Максим. - Борщ у неё оставался!..'
Рядом с Максимом дремала
