самую подлинную истину человеческой природы и божественного в человеке. Протестуя против противоположной ей крайности — преувеличения роли социального принципа — она провозглашает, что всякая власть человека над чело-веком, осуществляемая силой принуждения, является злом, насилием, подавлением или искажением естественного принципа блага, который в противном случае мог бы получить развитие и стать преобладющим в совершенствовании человечества. Даже сам социальный принцип ставится под сомнение и считается виновником своего рода падения человека, его перехода из естественного состояния к неестественному, искусственному принципу жизни.
Изначальная необоснованность этого одностороннего подхода и его преувеличения довольно очевидны. На самом деле человек живет не как обособленное существо и не может развиваться в условиях обособленной свободы. Человек развивается в отношениях с другими, и свобода обретается им в процессе поиска все большей гармонии со свободой его ближних. Следовательно, социальный принцип, рассматриваемый независимо от форм, которые он принимает, вполне оправдывается уже самой потребностью в социуме как той сфере отношений, которая предоставляет индивиду возможность для роста к большему совершенству. Конечно, у нас есть старый догмат, согласно которому человек изначально был невинен и совершенен; представление об идеальном состоянии раннего человечества как о гармоничном счастье свободной и естественной жизни, в которой не было ни социального закона, ни принуждения — ибо в них не было нужды — старо, как Махабхарата. Но даже эта теория вынуждена признать падение человека, утратившего состояние естественного совершенства. Это падение не было вызвано введением социального принципа в организацию его жизни; скорее социальный принцип и государственный метод принуждения пришлось ввести в результате этого падения. Если же мы рассматриваем эволюцию человека не как утрату совершенства, но как постепенное восхождение, выход человеческой природы из инфрарационального состояния, становится ясно, что подобное развитие могло осуществиться в широком масштабе только в результате подавления обществом витальных и физических инстинктов его инфрарационального эгоизма и его подчинения нуждам и законам социальной жизни. Ибо инфрарациональные инстинкты в своей изначальной непросвещенности не могут совершенствоваться одной своей волей, не испытывая давления необходимости и принуждения, — это возможно только путем установления закона, отличного от их собственного, который в конце концов научает их устанавливать еще более великий внутренний закон, направленный на их совершенствование и очищение. Принцип социального принуждения не всегда применялся (или, вероятно, никогда не применялся) вполне разумно — ибо это закон человеческого несовершенства, несовершенный по своей сути, который всегда будет несовершенным и по своим методам, и по своим результатам; но на ранних стадиях человеческой эволюции он был очевидно неизбежен, и пока человек в своем развитии не превзойдет причины, обусловливающие необходимость этого закона, он не будет по-настоящему готов принять анархию как принцип жизни.
В то же время представляется очевидным, что чем больше внешний закон будет замещаться законом внутренним, тем больше будет приближаться человек к своему истинному и естественному совершенству. И совершенным социальным государством будет такое государство, в котором упразднено государственное принуждение и человек живет по принципу свободного согласия и взаимодействия со своими ближними. Но как можно подготовить его к осуществлению этой великой и трудной задачи? Интеллектуальный анархизм полагается на две силы человеческой природы, первая из которых есть просвещение разума; став просвещенным, ум человека потребует свободы для себя, но равно будет признавать такое же право за другими. Справедливое выравнивание произойдет само собой на основании истинной, постигнутой в процессе самопознания и неизвращенной человеческой природы. Возможно, этой силы было бы достаточно (хотя, скорее всего, только при условии значительного изменения и развития умственных способностей человека), если бы индивид мог проживать свою жизнь преимущественно в изоляции, имея лишь малое количество точек вынужденного соприкосновения с жизнями других людей. На самом деле наша жизнь тесно связана с жизнями окружающих, у нас есть общее существование, общий труд, общие усилия и стремления, без которых человечество не может достичь высочайших вершин и всей широты своего развития. Чтобы обеспечить согласованность действий и предотвратить столкновения и конфликты, которые возникают в ходе этого постоянного соприкосновения, требуется другая сила, отличная от просвещенного интеллекта. Анархистская мысль находит эту силу в природном человеческом сочувствии, которому можно доверить (если предоставить ему свободу выражения при надлежащих условиях) установление естественного взаимодействия между людьми; она обращается к тому, что американский поэт называет «любовью товарищей», к принципу братства, третьему и самому забытому элементу знаменитой революционной формулы. Свободное равенство, основанное на стихийном взаимодействии, а не на государственном насилии и социальном принуждении, — вот высочайший идеал анархизма.
Это, похоже, может привести нас либо к свободному кооперативному коммунизму, объединенной жизни, при которой труд и собственность всех существуют для блага всех, либо к тому, что лучше назвать коммунализмом, при котором индивид дает свободное согласие жить в обществе, признающем должную свободу его личности, но избыточный продукт своего труда и излишек своих приобретений без всяких возражений использует или отдает на общее благо под воздействием естественного импульса к взаимодействию. Самая строгая школа анархизма отрицает возможность любого компромисса с коммунизмом. Трудно представить, каким образом Негосударственный Коммунизм, который считается конечной целью русского идеала, может осуществиться в широком масштабе и сложных обстоятельствах, обусловленных современной жизнью. На самом деле не ясно даже, каким образом свободный коммунализм может установиться или сохраниться без какого-либо рода государственного насилия и социального принуждения, или каким образом ему удастся избежать вырождения либо в суровый коллективизм, либо в постоянное проивостояние и анархию, ведущие в конце концов к крушению. Ибо логический ум, создаваяидеи общественного устройства, недостаточно принимает во внимание инфрарациональный элемент в человеке, витальный эгоизм, которому обязана своим существованием наиболее активная и действенная часть его природы; эгоизм является наиболее постоянной движущей силой человека и в конечном счете опровергает все расчеты идеализирующего разума, разрушает детально продуманные им системы или признает только то малое, что способен усвоить для удовлетворения собственных потребностей и осуществления собственных целей. С одной стороны, если этот сильный элемент, эта сила эго в человеке чрезмерно вытесняется, запугивается и подавляется, чрезмерно рационализируется, чрезмерно ограничивается в своем проявлении, то жизнь человека становится искусственной, несбалансированной, лишенной витальной энергии, механической, несозидательной. С другой стороны, если эго не подавлять, оно всегда будет стремиться утверждать себя и расстраивать планы, выработанные рациональной частью человеческого существа, поскольку заключает в себе силы, способ верного удовлетворения или конечного преобразования которых разум найти не может. Если бы Разум был тайным высшим законом вселенной или если бы человек, ментальное существо, был ограничен интеллектом, то, возможно, он мог бы силой разума развиться и избавиться от преобладающего влияния инфрарациональной Природы, унаследованной им от животного. Тогда он мог бы спокойно жить в своем высшем и лучшем человеческом «я» как совершенное рациональное и сочувствующее существо, все части которого сбалансированы и хорошо упорядочены — саттвический тип, представленный в индийской философии; это было бы предельным осуществлением его возможностей, завершением его развития. Но человеческая природа находится скорее в переходном состоянии; рациональное существо является лишь срединной ступенью эволюции Природы. Рациональное удовлетворение не может обезопасить человека от влияния низших сфер, равно как и освободить его от тяготения к сферам высшим. В противном случае идеал интеллектуального Анархизма был бы более осуществим, а равно более приемлем как теория, описывающая достижение разумного совершенства человеческой жизни; но поскольку человек есть то, что есть, мы вынуждены в конце концов устремляться к более высокой цели и идти в своем развитии дальше.
Казалось бы, духовный, или одухотворенный, анархизм ближе подходит к истинному решению проблемы или по крайней мере затрагивает некоторые ее аспекты. В современном своем выражении этот идеал во многом утрирован и не совершенен. Пророки анархизма зачастую, похоже, проповедуют неприемлемое самоотречение витальной жизни и аскетизм, который вместо того, чтобы очищать и преобразовывать витальное существо, стремится подавить и даже убить его; в результате такого сурового подавления обедняется сама жизнь, и источники ее иссякают. Увлеченные высоким духом мятежа, эти пророки объявляют цивилизацию неудачей человечества, указывая на чрезмерное разрастание ее виталистических тенденций, но сами при этом впадают в другую крайность, которая вполне может стать
