Зайссера последовать за ним в соседнее помещение. И пока штурмовики наводили среди присутствовавших, которые уже пришли в себя от шока и начали громко кричать: «Театр!», «Южная Америка!», приобретёнными в пивных баталиях методами порядок, Гитлер лез из кожи вон, чтобы завоевать на свою сторону строптивую государственную власть.
Несмотря на все противоречия и так и оставшиеся неясными взаимосвязи, главные черты происходившего были предельно отчётливыми. Дико размахивая револьвером, Гитлер угрожал членам «триумвирата», что никто из них живым это помещение не покинет, и тут же по всем правилам извинился за то, что ему пришлось столь необычным способом поставить их перед свершившимися фактами, – мол, этим он просто хотел облегчить господам их вступление в новые должности. Так что теперь им уже ничего не остаётся, как идти вместе с ним, – Пенер назначается баварским премьер-министром с диктаторскими полномочиями, Кар станет наместником Баварии, сам он возглавит новое правительство страны, Людендорф будет командовать национальной армией в ходе её марша на Берлин, а для Зайссера приготовлен пост министра полиции. Все больше возбуждаясь, он воскликнул: «Я знаю, что этот шаг дастся вам нелегко, господа, но сделать этот шаг нужно. Нужно помочь вам, господа, найти трамплин. Каждый должен занять то место, на которое он поставлен, если он этого не делает, то у него нет права на существование. Вы должны бороться вместе со мной, победить вместе со мной или вместе со мной умереть. Если дело сорвётся, то в моём револьвере четыре пули – три для моих соратников, если они меня покинут, а четвёртая – для себя». Затем он, как свидетельствует один из источников, поднёс револьвер к виску и сказал: «Если завтра после полудня я не буду победителем, я буду мертвецом».
Однако, к удивлению Гитлера, это не произвело на троицу почти никакого впечатления, наиболее же хладнокровным оставался в этой ситуации Кар. Явно оскорблённый дурацким антуражем этой пьесы о разбойниках и той ролью, которая ему в ней предназначалась, он заявил: «Господин Гитлер, вы можете приказать меня застрелить, можете сами меня застрелить. Но умереть или не умереть – это не имеет для меня никакого значения». Зайссер упрекнул Гитлера в том, что тот нарушил своё слово. Лоссов молчал. А у дверей и окон стояли вооружённые сторонники Гитлера, то и дело вскидывая ружья наизготовку.
На какое-то мгновение уже казалось, что из-за молчаливого самообладания троицы акция внезапного наскока терпит провал. В тот момент, когда Гитлер, бросив пивную кружку наземь, подал тем самым сигнал к путчу, от «Бюргербройкеллера» спешно отъехал на машине Шойбнер-Рихтер, чтобы привезти не посвящённого до того в дело Людендорфа; и Гитлер теперь ждал его приезда, рассчитывая, что старый вояка с его авторитетом поможет ему добиться желаемого поворота. А пока он вернулся назад в неспокойный зал. Нервный, раздосадованный своей неудачей, он полагал, что его воздействие на массу окажется куда более эффективным. Историк Карл Александр фон Мюллер описывает увиденное глазами очевидца все раздражение этих сливок общества, удерживаемых не скупившимися на издёвки и угрозы грубыми штурмовиками, чей предводитель в это время в возбуждённом состоянии протискивался к трибуне. И вот он стоял перед ними – несерьёзный, амбициозный молодой человек с какими-то явно сумасбродными отклонениями и неким своеобразным воздействием на простолюдина, нелепый в своём чёрном сюртуке, придававшем ему, что не могло не вызывать усмешки, черты официанта, – стоял перед холодно самоуверенной знатью страны и «мастерской речью, всего несколькими фразами вывернул настроение зала… как перчатку. Нечто подобное, – продолжает очевидец, – мне довелось видеть потом очень редко. Когда он взошёл на сцену, волнение было так велико, что его не было слышно, и он выстрелил в воздух. Я и сейчас ещё вижу это движение в зале. Он вытащил браунинг из заднего кармана… Он пришёл, чтобы сказать, что его предыдущие слова, что дело будет улажено через десять минут, не оправдались»[410]. Но как только он встал перед залом и увидел, как лица стали обращаться к нему, на них появилось выражение ожидания, и возбуждённые голоса сменились подавливаемыми покашливаниями, то снова обрёл самоуверенность.
Строго говоря, он мало что мог сообщить собранию. Отрывистым, приказным тоном он повторил только то, что было до этого всего лишь эксцентричной системой надежд, предчувствий и чаяний. Затем он провозгласил: «Задача временного германского национального правительства – всеми силами этой земли и привлечёнными силами всех немецких областей выступить походом на этот погрязший в грехах Вавилон – Берлин и спасти немецкий народ. И вот я спрашиваю вас – там находятся три человека: Кар, Лоссов и Зайссер. До боли трудно дался им такой шаг. Согласны ли вы с таким решением германского вопроса? Вы видите – то, что нами движет, это не самомнение и не корысть, нет, мы хотим начать, когда стрелки уже приближаются к двенадцати, борьбу за наше немецкое отечество. Мы хотим построить союзное государство федеративного типа, в котором Бавария получит то, что принадлежит ей по праву… Утро увидит в Германии либо германское национальное правительство, либо нас мёртвыми!» Сила его убеждения, а также обманный манёвр – утверждение перед залом, будто Кар, Лоссов и Зайссер уже с ним заодно, – повлекли за собой то, что очевидец называет «поворотом на 180 градусов». Гитлер покинул зал, «уполномоченный сказать Кару, что если он присоединился, то его поддерживает весь зал».
К этому времени уже прибыл Людендорф – нетерпеливый и явно недовольный скрытничаньем Гитлера, а также его самовластным распределением должностей, где ему, Людендорфу, досталось всего лишь командование армией. Никого ни о чём не спросив, он без обиняков заявил, что предлагает «триумвирату» ударить с ним по рукам и что для него это тоже неожиданность, но речь ведь идёт о великом историческом деле. И только теперь, под личным влиянием этой легендарной фигуры национального героя, троица начала уступать. Лоссов, как старый офицер, воспринял предложение Людендорфа как приказ, Зайссер последовал его примеру, один лишь Кар продолжал упорствовать, а когда Гитлер стал умолять его присоединиться к ним, говоря, что люди на коленях будут благодарить его за это, Кар равнодушно возразил, что такие вещи его не волнуют. В этих двух фразах, как под вспышками молний, проявилось все различие между жадным до эффектов театральным темпераментом Гитлера и трезвым отношением к власти чиновника от политики.
Однако в конце концов, под натиском со всех сторон уступил и Кар, и группа направилась обратно в зал, чтобы представить там сцену братания. Демонстрации показного единства было достаточно, чтобы присутствовавшие вскочили на стулья, и под восторженную овацию актёры пожали друг другу руки. Но если Людендорф и Кар выглядели перед вошедшим в раж залом бледными и с застывшим взором, то Гитлер, по свидетельству очевидца, «прямо-таки светился от радости», будучи «в состоянии блаженства… от того, что ему посчастливилось подвигнуть Кара на то, чтобы тот сотрудничал». На какой-то короткий сладостный момент ему показалось, что он достиг того, о чём всегда мечтал: его бурно приветствовали знатные люди, как бы возмещая этой овацией все горькое, что довелось пережить ему лично начиная с венских времён; на его стороне были Кар и авторитет государства, рядом с ним был национальный полководец Людендорф, нет, как несостоявшийся диктатор рейха Людендорф был уже ниже него – человека без профессии, так долго искавшего своё место в жизни и так часто терпевшего крушение, но вот оказавшегося так высоко. «Потомкам это будет казаться сказкой», – так любил говорить он сам, с изумлением оглядываясь на захватывающие дух повороты своей жизни, вознёсшие его наверх[411]; и он действительно имел право сказать, что с этого мгновения – независимо от того, как закончится авантюра с путчем, – это уже не будет, как в прошлые годы, игрой на провинциальной сцене – спектакль вышел на большую сцену. Пылко, не замечая собственного пародийного тона, он завершил своё выступление следующими словами: «Я хочу выполнить сегодня то, о чём поклялся самому себе день в день пять лет назад, лёжа слепым инвалидом в лазарете, – не знать ни покоя, ни отдыха, пока ноябрьские преступники не будут повергнуты в прах, пока на руинах сегодняшней жалкой Германии не возродится Германия мощи и величия, свободы и красоты. Аминь!»[412]. Зал кричал и ликовал, так что и другим пришлось выступить с краткими заявлениями. Кар произнёс несколько не очень внятных слов о своей приверженности монархии, родной Баварии и немецкому отечеству, Людендорф говорил о поворотной точке и, все ещё серчая на поведение Гитлера, заверил: «Захваченный величием этого момента и поражённый, я в силу своего собственного права на то предоставляю себя в
