И он весело хихикнул.
Джессика тихонько открыла дверь, напоследок оглянувшись — не заметил ли кто? В это время с воем подъехала машина «Скорой помощи».
— Помоги, братишка, пардон, сестренка, — попросил водитель, открывающий заднюю дверь. — Похоже, у нас сегодня в морге еще на два места претенденты есть. — Хватай за носилки спереди, а то фельдшера радикулит скрутил.
— На ДВА места? — машинально переспросила Джессика, увидев, что на носилках лежит всего один человек. Да и откуда там второму взяться? — Почему — на два?
— Сейчас подвезут и второго, — пояснил, ухмыльнувшись, шофер. — У того — пулевое ранение. А наш — он выдвинул носилки, — сердечник. Свеженький, прямо из тюрьмы, как из бани. На него даже дела завести не успели, вот к нам и сплавили. И никакой крови, а где же розы? — туманно добавил, словно рекламировал жевательную резинку, отбивающую неприятный запах изо рта. — Или другие цветы в обрамлении еловых лапок?
— А другой? Тот, что раненый? Бандитская разборка? — неприятное предчувствие охватило ее, и Джессика попыталась подойти к носилкам, но тут ее оттеснили два мужика в милицейской форме, так что и лица человека с сердечным приступом она не смогла рассмотреть.
Тут как раз во двор въехала вторая машина.
— Займись этим! — прикрикнула на нее старшая медсестра, выбежавшая во двор и подхватившая носилки с сердечником.
Джессику уже было не остановить. Она лихо оттолкнула еще одного мента, сопровождавшего раненого, и с воплем:
— Не мешайте работать!
Увидела Диму.
Лицо у него было, как у мертвого.
— Эй! — старшая медсестра посмотрела на Джессику. — Да ты же ничего не умеешь!
— Я… я буду стараться, — пообещала она.
— Отнеси, — старшая кинула ей в руки узел, в котором было белье, заскорузлое от крови.
— Куда отнести?
— На помойку, дура!
Рассвет. Каждый человек хоть однажды, да видел рассвет. Во всяком случае тот, кто рано встает, соответственно — лучше одевается. И с тапками у него полный порядок.
Рассвет. Хотя бы один рассвет каждый человек помнит всю оставшуюся жизнь.
ДАННЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ОПРОСА
(опрошено сто респондентов — жители городов):
7% — Рано утром, когда было еще темно, я открыл (ла) глаза, а в окне было видно, что летит снег. Значит, днем можно поиграть в снежки (кататься на санках, играть в хоккей, лепить снежную бабу). (от 7 до 14 лет) 27 % — «Я всю ночь готовился (ась) к экзамену (контрольной), а когда вдруг взлянул (ла) в окно, увидел (ла) свой знакомый с детства двор, и как тополя бросают тени на припаркованные машины, еще не просохшие после ночного дождя лужи на асфальте, а дворники все равно метут тротуары. И тут я захотел (ла)» жить долго и счастливо». (от 15 до 20 лет) 16 % — Мне приснился кошмар. Наверное, оттого, что лето было жаркое и досаждали комары. Мне кажется, я даже кричал(ла) во сне и проснулся(лась) от собственного крика. По улице прогремел по рельсам первый трамвай. Лучик восходящего солнца пробился сквозь тюлевые занавеси и трепетал на обоях. В квартире еще было тихо — все спали. Как хорошо, подумал(ла) я, что это был лишь сон, а в жизни у меня все получится. (от 20 до 30 лет) 14 % — Главное — успеть… (до 40 лет) 18 % — Утро. На улице пусто, на душе пусто, а во рту — кисло. (40 лет) 9 % — «Как нормальные пацаны на рассвете мы чисто отдыхаем…» (возраст и пол не поддается определению) 7 % — Проснулся — и вдруг ничего не болит. То ли еще не проснулся, то ли умер (после 40 лет).
Другие ответы (2 %)
Они проснулись одновременно.
Дима застонал, почувствовав, как адским огнем жжет простреленное плечо. Повязка пахла отвратительным септическим запахом. И еще он понял, что обрит наголо.
— Как? — простонал он, ерзая голым затылком по подушке. — За что?
И в то же время в другой палате застонал Семен, увидев белый, кое-где с отвалившейся штукатуркой потолок.
— Больница… — прошепелявил он непослушными губами. — Конец…
— Папашка, миленький! — казалось глубоко спавшая до этого медсестра встрепенулась и кинулась к нему, — Папашка, миленький, ты не умер?
Медсестрой оказалась Джессика.
— Может, попить хочешь? — предложила она.
— Не называй меня «папашкой», — и Семен покраснел.
— А, дело житейское, — догадалась она, прилаживая эмалированную «утку». — Давай, облегчись…
— Почему?! Почему меня обрили?! — почти беззвучно вопил Дима, вглядываясь в лицо старшей медсестры, похожее на корень можжевельника. — Законов таких нету, чтобы людей наголо стричь.
— Отрастут, поверь мне, — ухмыльнулась «старшая». — Тоже мне — Горец. А раз базаришь — значит — на выписку.
Она уже как два часа могла уйти домой. Дежурство закончилось. И она ушла бы — в любом другом случае. Но никто не напомнил ей, что дежурство закончилось, никто не зашел в палату, где она сидела у постели раненого. Все знали, что у старшей медсестры «пунктик» по поводу огнестрельных ранений. Потому что в каждом раненом ей чудился ее сын.
Война, что ж ты сделала, подлая? Или война — слишком неконкретно?
Даже древние, начиная войну, прежде всего приносили в жертву то, что им всего дороже. Будь то собственных детей, будь то любимых жен или овечек.
А эти, кто кричит — до победного конца? Но только не до собственного конца, уверены они. Война — можно хорошо подзаработать, бормочут они себе под нос.
Ошибочка. Рано или поздно кто-то приставит ствол к их пьяному (или спящему) лицу.
Тю-тю…
— Но зачем, зачем мне сбрили волосы? — причитал Дима, забыв на это время про жуткую боль в плече.
— Тебя среди бомжей нашли, — пояснила «старшая». — Чтобы вшей не было.
— А, дератизация… — понимающим взглядом ответил Дима.
— Дератизация — когда крыс травят, — поправила «старшая», — с тебя же достаточно санобработки.
Она сделала ему укол, боль отступила, и Дима заснул.
А в другой палате, Джессика держала за руку Семена.
— Это очень дорогая операция, — рассказывал ей Семен. — Всего лучше ее сделать в Америке или Израиле. После, как его, шунтирования, можно прожить, сколько захочешь лет. Но в том-то вся проблема…
