конце концов, кто здесь представитель серого правительства Земли и под чьим командованием вы работаете? Лейтенант, или всех нас спасаешь, или не будет тебе в жизни счастья.
Отлично! Старшие лейтенанты спасают мир! Звучит. Хотите знать, что думает Лешка Пономарев?
Встаю в полный рост, как на параде:
— Желаете знать, как мы уничтожим Охотников?
Все кивают. Полный подвал любопытных.
— Мы дадим агрессору из компьютерной клоаки последний и решительный бой! Вот как! — Меня уже не остановить. Запрыгиваю на поскрипывающий ящик, кулаком упираюсь в низкие подвальные потолки и горланю, перекрикивая возмущенные вопли Баобабовой: — Мы соберем их всех в одном месте и покажем им, на что пригодны простые парни земляне и простые прапорщики землянки! Их тысячи, но и нас немало! Да здравствует всеобщая мобилизация! Да здравствует мировое сопротивление! Даешь полную победу в кратчайшие сроки! Все вместе!..
Нет ничего более прекрасного, чем суровый хор Из нескольких десятков лучших голосов города, поющих в подвале. Такое нельзя видеть, такое необходимо слышать.
— Это есть наш последний…
Баобабова, которая уже только для вида пытается меня пристрелить, шмыгает носом и присоединяется к общему хору.
— И решительный…
Садовник, сотрудник серого правительства, человек старой закалки, стоит по стойке “смирно”, задрав голову к единственному фонарю-лампочке. Его лица, хоть убейся, не видно, но голос, могучий, чуть с хрипотцой от сырости, раскатывается по бескрайним просторам подвалов.
— Бой…
Монокль и Пейпиво, схватившись за руки, раскачивают ими в такт песне и, преданно взирая прямо перед собой, подпевают:
— И с Пономаревым…
Лети, русская песня! Достигни самых дальних кладовок и подвалов! Доберись до каждого настоящего русского уха. Вставай, народ! Пришла беда, откуда не ждали. День простояли, ночь простояли, кому как не вам стоять все остальное время суток?!
— Воспрянет род людской!
Потолок над головой содрогается от мощного взрыва. На голову летит сырая штукатурка и куски бетона.
— Облава! — вопит Садовник, разбивая ящиком фонарь. — Охотники! Уходим черным ходом!
Может, и зря мы песни горланили, но спетого не перепеть. Поднять народ на справедливую борьбу легко, труднее не выдать шумовыми эффектами своего местоположения.
Чувствую, как в темноте меня хватают за рукав. Крепкие руки, возможно, и баобабовские, волокут куда-то, постоянно стукая об углы и другие бетонные выступающие части. Впереди и сзади тяжелый топот, легкая перебранка и сбивающееся дыхание. В голове возникает образ спасающихся от ястреба тушканчиков. Несемся куда попало и не знаем, что ждет нас впереди.
Ночное небо вспыхивает над головой яркими звездами и не менее яркой луной. Первые не затмевают красоты второй, а вторая не имеет ничего против первых. Свежий воздух пьянит после сырого и провонялого мочой и крысами подвала. Жить хочется так, как не хотелось жить ни одному загнанному в поле тушканчику.
— Пригнись, дурень!
Верный напарник и прапорщик Баобабова силком прижимает меня пониже к асфальту. Тотчас чуть выше макушки противно свистят шмели, осы, пчелы и прочие больно жалящие гады. Замечаю краем глаза, как чуть в стороне, не обращая внимания на загипсованную ногу, ловко петляет по улице Садовник. За ним, так и не расцепившись, бегут Пей-пиво и Монокль. Прочие — здоровые и не совсем — бойцы городского сопротивления рассредоточены по всей улице. Кто-то падает, сраженный хоть виртуальной, но вполне ощутимой пулей. Кто-то спотыкается и затаптывается ногами товарищей. Паника — вот что это такое.
— Вправо уходите! В подворотню! — на бегу кричит Садовник, резко меняя маршрут.
Мы ему верим. А кому еще верить в наше трудное время?
Звуки стрельбы понемногу стихают. По словам Баобабовой, которая знает всегда много и обо всем сразу, Охотники неспособны передвигаться быстро на длинные дистанции. Задыхаются и падают без чувств. Так что если всегда быстро бегать, то и среди агрессора жить можно. На что Пейпиво справедливо замечает, что всегда бегать ног не напасешься. Садовник, умело лавируя в темных переулках, в проходных подъездах и черных подворотнях, ведет нас к месту аварийного сбора.
К некоторому моему удивлению, это не старый металлургический завод и не заброшенная военная база, а вполне неприметное на общем городском фоне здание художественного музея. Одноэтажное, с огромными витражными окнами, занавешенными толстыми шторами. Помнится, в период обучения в третьем классе средней школы, нас, тогда еще сопляков, водили сюда на экскурсию полюбоваться копиями творений маститых художников прошлого и мазней современных живописцев.
В просторных залах, среди картин и чугунных скульптур, уже бродят психи из клиники Монокля. Встречаются, правда, и охранники с потухшими взглядами, но психов больше. Задумчиво останавливаются у полотен, любуются, о чем-то тихо переговариваются. Между ними мечется чудом уцелевшая в этом аду старушка-смотрительница. Я только не понимаю, что в темноте можно рассмотреть? — Плохое место, — озирается Машка и недовольно морщится. — Мы здесь как в ловушке. Если Охотники сюда сунутся, всем крышка.
— Не сунутся, — Садовник, символично прислонившись к мраморному мальчику, разглядывающему пораненную ногу, дышит тяжело, с перебоями. Старость, даже в сером правительстве, — не радость. — Мне это место Монокль показал. Говорит, давно заметил, что туристы, ну… те, кто с той стороны приходил, куда угодно ходят, а в такие места, где красота, где краска или растворители, ни ногой. Боятся чего-то.
— Ясное дело, чего боятся, — светлая мысль оседает на мозгах, как тина в аквариуме. — У меня давно идейка в голове крутилась, все сказать забывал. Это только в народной мудрости краска к краске не липнет и не тонет. А в жизни все иначе. Что самое страшное для рисованного человека? Самое страшное — быть перерисованным. Заляпанным, если хотите, на всю жизнь другим цветом.
Садовник так устал, что даже не понимает всей глубины только что услышанного. Зато Баобабова крепко задумывается, подмигивает, мол, я тебя, Пономарев, с полуслова поняла. Подходит к ближайшей картине в золоченой рамочке, на которой виден силуэт колхозника и, обслюнявив палец, варварски портит лицо этого самого колхозника, превращая задумчивую и где-то даже философски настроенную личность в грязное пятно.
— Был человек — и нет человека.
Старушка-смотрительница, не успев вовремя добежать до прапорщика, посягнувшего на имущество музея, без чувств валится на пол.
— Чего это она? — Машка, не найдя ничего лучшего, вытирает окрашенные пальцы о шторы.
Вплотную склоняюсь к бирке, где название картины, и, с трудом разбирая буквы, зачитываю:
— “Рубенс Питер. Слава, увенчивающая героя”. Символично-то как. Маш, зря ты отпечатки свои оставила. Придет мирное время, статья за вандализм над Рубенсом светит.
— Когда придет, тогда и поговорим, — отмахивается Машка, но на всякий случай концом шторы затирает отпечатки.
Старушка, успев отойти от первого шока, заходит на вторую попытку. Вовремя подскочивший Пейпиво, осуждающе поглядывая на спокойную Баобабову, подсовывает под смотрительницу стул.
Отдышавшийся Садовник с интересом наблюдает за нами, вытаскивает из бездонных карманов ромашку и тщательно вырывает первый лепесток.
— Товарищи сотрудники отдела “Пи”, а мне не доложите ваши соображения?
Докладываю я, как человек, которому первому пришла в голову гениальная мысль:
— Охотники краски должны бояться. А также всего, что может растворить ее. Ацетон, бензин, керосин. Даже лак для ногтей подойдет. Если наши предположения верны, то мы имеем совершенное оружие против нападающей стороны. Встретимся с Охотниками в чистом поле и применим тактику точечного поражения. Разобьем в два счета. Наверное.
