слезы.
— Что ж ты наделал! Ведь сейчас плевать на все твои операции, на уровень смертности, на успехи твои, наши. Засудят! Будь что будет… Сколько я тебе говорила, предупреждала… Дам сейчас в приказе строгий выговор, и будем ждать, что скажет следствие.
Дали выговор, район утвердил. Главная сказала: какой фельдшер! А оперировать кто будет? Только после суда. Ну район и утвердил. Я работал. Там еще бабушка надвое сказала, а я пока оперировал. А больше я ничего не умею. Говорят, и на лесоповале для хирурга работка найдется.
Я продолжал оперировать. Я продолжал жить, как всегда.
Наконец вызвали к следователю. История болезни и заключение медицинской экспертизы уже были у него.
— Садитесь. Курите?
Господи, как в анекдоте. А сейчас он скажет: «Ну что, молчать будем или рассказывать сами станете». Нет. Он про другое:
— Лечение ваше правильное. Эксперт мне сказала, что вы сделали больше, чем возможно. И даже сказала: посмотреть бы мне на этих ребят. За что-то вы ей понравились.
Я мычал. А что мне сказать. Следователь продолжал:
— А как вы думаете, почему столь резкое заявление от завода? Вы что, с ними ругались?
— Нет. Все было хорошо. Сгоряча, наверное. Ведь в тот же день заявление пошло. Да и не знали, как с больничным поступить. Такого у них, наверное, не было.
— Угу. Может. Может. Нет, доктор. Шкуру свою спасают. За эту штуку техника безопасности должна пойти под суд.
— Почему? Он же пьяный был. Это снимает с них, по-моему, обвинения.
— Пьяный! Во-первых, нельзя пьяного до работы допускать. Во-вторых, надо смотреть, когда на пиле работают без экрана. И техник по безопасности пил-то с покойным.
— Так что ж, в тюрьму его, что ли?
— Не знаю. Может, условный срок дадут. И принудлечение от алкоголизма. Они хотели на вас спихнуть и на этом выехать.
— Но я ж действительно виноват. Больничный лист я неправильно выписал.
— Конечно, безобразие. За это выговор вам нужно дать. Премии лишить.
— Выговор есть, а премий у нас не бывает. Потом у меня нет амбулаторной карты, где записывают осмотры, консультации, назначения, рекомендации.
— А где она?
— Не завел, не писал. Лечил, смотрел, а не писал. Больничный давал.
— Один смотрел?
— Нет, смотрели и другие доктора. Нам же было всем интересно. Кроме хирургов и травматологов еще и невропатолог смотрел… еще анестезиолог приезжал, который наркоз давал.
— Естественно. Они ж смотрели.
— Тогда какое имеют значение ваши записи?!
— Но это ж единственный документ.
— Да что нам ваши документы. Свидетели есть? Есть. Экспертизы решение есть? Есть. Можем еще очные ставки провести. А бумага… знаете ли.
— А нам говорят, что вы словам не верите, только документам.
— Это только ваши инстанции решают по документам. Они незнакомы с элементарными нормами права. Все в этом отношении вы невоспитанны и безграмотны. Если хотите найти правду — не в бюрократическо- чиновничьих инстанциях ищите, а в суде. Мы на страже законов, а не ваших циркуляров. Все дела против врачей не жизнь создает, а, по существу, сами же врачи, другие. Если ваши медицинские инстанции нам не мешают, мы всегда строго придерживаемся буквы закона.
— Буквы или духа? — глупо спросил я, поскольку не знал, что говорить.
— Конечно, прежде всего буквы закона. Дух, знаете ли, все могут понимать по-разному… — усмехнулся. — В законе важна буква. А инстанции ваши сначала напишут циркуляр, а потом гоняются за духом инструкции. И вот результат. Хирургам портят нервы.
Так вот у меня и остался только выговор. И про клятву меня следователь не спрашивал.
Ему важна была буква. Буква и цифра.
Позвонил, сказал анестезиологу — она ведь тоже участник эпопеи этой.
ЗАПИСЬ ШЕСТАЯ
— В основном я знаю. Вы, Евгений Львович, расскажите, как это произошло. Все-таки во врачебной семье.
— Она шесть дней, Захар Борисович, никому дома не говорила. Лишь на шестой день она сказала бабушке, и та привезла ее к нам.
— Как же она терпела?
— А бог ее знает. Девочка чудная, терпеливая, вежливая. Очень рассудительная и, наконец, красивая. У меня все разрывается, когда я смотрю на нее. Ей-богу, вот квартиру мне в районе обещают, отдал бы ее к черту — лишь бы поправилась. Это я виноват. Надо было сразу. А я сомневался, сомневался…
— Конечно. На шестой-то день поставь сразу диагноз! Засомневаешься. Шесть суток. Нет уж, вы, Евгений Львович, не зарывайтесь, больше чем надо не кайтесь. Это уж гордыня. А что на операции нашли?
— Сам аппендикс был как деревяшка — плотный, покрыт фибрином, на кончике маленькое отверстие. Купол слепой кишки тоже плотный. Вокруг инфильтрат, гной в центре и общий разлитой перитонит.
— И что сделали?
— Отросток убрали. Как мог, залатал купол и подшил его к брюшине, а то ненадежно было. Потом часа два протирал, полоскал, промывал живот. Поставил дренажи в четырех местах. А теперь в вены лью все, что могу. Спасибо реаниматорам из центра. Возим кровь туда на анализы: солевой баланс наша лаборатория не определяет.
— Плохая лаборатория.
— У нас теперь районная лаборатория, централизованная — только хуже стало. А в центре реанимационном нам делают, приезжают. Балансируем солями — то это льем, то другое. Сами увидите — все записано.
— Я не уверен, что могу вам чем-нибудь помочь; но знаете, родственники волнуются, естественно, просили — я и приехал.
— Да что вы, Захар Борисович, я так рад, что вы приехали. Вместе подумаем. Может, что подскажете? Четырнадцать лет! Вот посмотрите ее анализы на сегодняшний день.
Захар Борисович приблизительно такого же возраста, как и Мишкин, даже почти такого же роста и тоже очень удачливый хирург, но оперировал чуть меньше, ведь ему пришлось тратить время на аспирантство, на ублажение своего научного руководства, на написание сначала кандидатской диссертации, потом докторской. Сейчас он доктор наук, профессор, и родственники девочки пригласили его на консультацию. Профессор взял историю болезни в руки и стал ее листать.
Мишкин сидел рядом и курил. Впечатление было, что он ни о чем, кроме сигареты, не думал и смотрел только на дым.
Временами он захватывал подбородок большим и указательным пальцами, потирал его, а потом смотрел на пальцы, будто отросшие на подбородке волосы могут остаться на руках. Досадливо поморщился — вспомнил Галину забывчивость. «Ежедневно сюда приезжает. Ну спасибо, помогает нам с девочкой. Но бритву-то мне можно привезти! Безобразная забывчивость. Что ж мне, оперировать бороду, что ли!»
Он опустил голову на руки, прикрыл на минутку глаза и потер веки.
— А здесь, Захар Борисович, на этом листе, — что мы лили и сколько.
— Вижу. Пойдемте посмотрим девочку. Потом думать начнем. — И, сделав вид, что они еще не думали, вышли из кабинета.
Смешно было смотреть на них сзади, когда присоединились и другие врачи отделения. Впереди двигались почти двухметровые два ферзя, а сзади пешки обычного размера. Кто! что! ими двигает?
