Мишкин остался в коридоре. Потом она все же вспомнила, кому можно позвонить. Позвонила. Сказала. Там заахали и побежали сообщать детям.
И они снова стали ходить по коридору и по кухне.
Потом пришел следователь. Осмотрел квартиру и не обнаружил следов борьбы в доме, пошел искать следы насилия на трупе. Тоже не обнаружил. Составил акт, дал им подписаться и ушел, сказав, что пришлет машину.
Было уже восемь часов. Мишкин позвонил на работу, спросил про девочку и сказал, что немного задержится.
Потом опять стал слушать, что детей его она никогда не видала, что сейчас она их увидит первый раз, что она этого боится, что сидеть около него она не может, что не знает, как она будет жить без него, что он ее не оставлял никогда, что скоро, наверное, кто-нибудь придет.
Пришли дети. Парень и девушка — обоим около двадцати, — больше или меньше — на вид сказать трудно. Вошли, обняли ее, и все трое заплакали. Пришедшая с ними женщина плакала отдельно.
Потом соседка показала на Мишкина и сказала:
— А это доктор, который первый… который… — и опять заплакала.
Мишкин еще около часу там пробыл, потом забежал к себе домой, быстро поел и уехал на работу.
Операций не было. Мишкин посмотрел девочку, и после все собрались в ординаторской.
ЗАПИСЬ СЕДЬМАЯ
Коридор в отделении длинный и узкий. Если его просматривать из конца в конец приблизительно около часу дня, можно увидеть несколько скоплений больных. Как группки в салоне у Анны Павловны Шерер, только нет объединяющей всех хозяйки. В самом конце коридора, около уборной, курящие мужчины. Они мало курят, больше ведут бездымную беседу. Чаще всего они обсуждают внутрибольничные события и комментируют происходящее. Многие из них ведут беседу сидя на корточках. И как они могут по столько времени сидеть в таком положении! Иногда такие посиделки продолжаются часами.
Недалеко от операционной другая группка — эти ждут, когда вывезут оттуда их сопалатника, или просто ждут, когда вывезут хоть кого-нибудь. Очень любят ждать и смотреть на вывозимых оттуда.
Они тоже беседуют, но более приглушенными голосами. Темы те же. Здесь еще происходит подсчет времени — сколько на кого уходит, и делаются выводы о качестве хирурга, успехе операции, прогноз на житие. Господи, когда наконец построят новый корпус. Операционная и послеоперационное отделение будут на отдельном этаже, и тогда ликвидируется некоторое количество неприятностей. Будут другие, правда. Но не будет вопросов: «Доктор, меня оперировали пятнадцать минут — у меня рак, да?», «Доктор, меня оперировали пять часов — плохи мои дела, да?»
Еще одна группа людей сидит около перевязочной. Эти в очереди. Ждут перевязки. Они больше молчат. Изредка говорят о чем-нибудь постороннем.
По коридору идет молодой, недавно кончивший институт доктор — интерн. Он здесь работает совсем недавно. Из операционной выходит Мишкин.
— Ну как, Евгений Львович?
— Удалось. Понимаешь, удалось убрать. Опухоль прорастала и вокруг непосредственно, инфильтративно, но отдельных узлов, метастазов не было. Одна большая опухоль. Хорошо убралась. С клетчаткой со всей, одним блоком все ушло. Хорошо. Анастомозы хорошо получились. — Мишкин остановился в коридоре у холодильника, взял у доктора из кармана ручку и блокнотик и стал рисовать схему операции. — Вот так мы сделали. Понимаешь? Тьфу-тьфу, не сглазить — хорошо получилось. Теперь посмотрим, как пойдет.
— Евгений Львович, там в приемном поступает больной. Направлен с прободной язвой. Черт его знает, может, и есть прободная. Но уж больно он спокоен. Посмотрите, пожалуйста. И живот не очень напряжен, по-моему. А с другой стороны, действительно похоже. И анамнез: молодой, мальчик, двадцать один год.
В это время открылась дверь лифта и из него вывезли каталку с больным.
— Этот?
— Да. Посмотрите, пожалуйста.
Мишкин тут же, не дожидаясь, когда больного отвезут в палату, прямо в коридоре стал смотреть больного.
— Надо вас оперировать. Больной молчит.
— Везите прямо в операционную. Больной молчит. Его везут.
— Пусть начинают наркоз. Будешь оперировать, я тебе помогу. Здесь резекцию, наверное, не надо делать. Ушить язву, и все.
Молодой доктор доволен. Будет оперировать.
— А я не был уверен, что это прободная.
— Но ведь прошло сколько-то времени после твоего осмотра. Картина же должна как-то измениться. Ты смотрел — еще не было ясно, а теперь ясно. Да ты и сам видел.
— Да. Видел. А Агейкин со мной смотрел, он высказал мнение, чтоб подождать, посмотреть, понаблюдать. Его мнение — не надо торопиться.
— Агейкин. У него есть мнение по каждому поводу, а мыслей нет. Как у собаки — всегда есть желание поднять ногу у каждого столбика, но полить его зачастую уже нечем. Агейкин! Ему бы только порядок соблюсти. Ну и разозлил он меня сегодня. Сестер нет. Ночью была сегодня одна сестра, одна на семьдесят больных! Так вместо того чтобы думать, как помочь этой сестре и вообще найти выход, он орет на сестру за безобразия и упущения ее этой ночью. Упущение-то грошовое. «Сестер надо учить! Сестер надо воспитывать! Надо проводить с ними занятия!» Агейкин! Конечно, надо. Было бы только с кем.
— Евгений Львович. У меня еще одна просьба. В пятой палате больной с язвенным стенозом желудка отказывается от операции. Поговорите с ним, пожалуйста.
— В пятой? Это у окна? Блондин? Худой? Ладно, зайду. Зайду.
Доктор пошел в экстренную операционную, куда повезли больного.
К Мишкину подошла старшая сестра:
— Пришел консультант-гинеколог. Вовремя ходит.
— Вот видите.
А дело было так. Их постоянный консультант-гинеколог, совместитель, никогда не приходил вовремя, а иногда и вообще не приходил. Когда ему говорили об этом, он ссылался на свою основную работу. Да и действительно не успевал, — у гинекологов в отделении очень много работы — поток. Когда он не приходил вовремя, но всю работу успевал сделать в меньшее время, ему все равно вычитывали из оплаты время, которое он не был. Эти полустихийные появления гинеколога были очень неудобны для отделения. Но найти другого консультанта не могли. Мишкин тогда и предложил старшей сестре, которая ведет ведомость зарплаты: «Пишите ему полностью, как будто он не опаздывает и бывает каждый раз». Старшая сначала испугалась: во-первых, это не положено, во-вторых, «это не так же», а в-третьих, испугалась, что кто- нибудь стукнет и ей будет начет, вычтут эти деньги из ее зарплаты. Но Мишкин уговорил под свою ответственность. Он предполагал, что гинеколог засовестится, когда получит все деньги полностью, и это будет самым эффективным ходом в их борьбе с гинекологом. Об эффекте ему сейчас сестра и сказала. Старшая была удивлопа и всем говорила об этом.
— Не говорите никому, — предупредил ее Мишкин. — Зачем вы все это раскрываете? Вам же все равно влетит, даже если он сейчас и ходит аккуратно. И потом, мы не знаем, сколько это продлится.
Подошла еще одна сестра:
— Евгений Львович, мыться на прободную можно.
— Иду, иду. Пусть начинает, пусть пока живот открывает. Так он и не успел дойти до ординаторской, кинуть тело в кресло, покурить да полялякать.
— Евгений Львович, вы будете Трошину перевязывать? Со свищом.
— После операции. Дренажи приготовьте.
— Дренажей нет, Евгений Львович. Нет совсем. «Дренажей нет! Вдруг пропали дренажи. Все время что-то пропадает. Почему? Производство их налажено давно. Куда пропали? На том и держится администрация. Если бы не надо было что-то беспрерывно доставать, создавать, организовывать, а только лечить — что б они делали?! А так и обязательства принимать легче, и обсуждать положение можно беспрестанно. Нет дренажей! Почему! Что ж, порежем системы для переливания крови. Вот беда! Другой
