— Евгений Львович! Такой громадный и значительный материал просто так валяется на столе. Кабинет открытый. Как можно! Здесь же по крайней мере одна докторская и несколько кандидатских диссертаций. Надо архив привести в порядок, Евгений Львович.
— Конечно, Сергей Борисович, надо, конечно. Но не хватает у меня ни терпения, ни организаторского интеллекта для этого.
— Не хватает интеллекта! Да для этих операций надо…
— Тут, Сергей Борисович, надо систематизировать, подобрать литературу.
— Да это пустяки. Надо было это все сделать уже давно. А где еще делают такие операции?
— Не слыхал. Но, наверное, где-нибудь делают. Это ж на поверхности. По-моему, должны. Или скоро будут.
— Вот видите. А вы этот материал держите так свободно. Кабинет-то у вас вообще не закрывается?
— Нет. А я б его, этот материал, с удовольствием дал кому-нибудь. Пусть обработает и публикует. Сергей Борисович, посмотрите эти снимки. Они вам ближе. Вот эту больную оперировали пять раз в клиниках, и не только нашего города. Желчные пути до операции. А это после.
— А клинически все прошло?
— Прекрасно. Поправилась. Болей нет. Желтух нет. Или вот— камень заклинен, проток расширен. Мы оперировали также.
— На симпозиуме по этой патологии корифеи наши высказывались об этой операции с крайней осторожностью. У каждого не более десятка наблюдений за больными после таких операций. Не совсем таких, менее радикальных, но близких. Они говорили, что много осложнений.
— Вот именно, что менее радикальных. А надо в таких случаях более радикально оперировать. Таких операций у меня более сотни, около полутораста, наверное.
— Сколько?! Да вы преступник, Евгений Львович. Ведь только из того, что вы мне показали, по крайней мере три докторских и с десяток кандидатских диссертаций. И все это так открыто лежит. Ну не систематизировали, не разобрали… Наша общая приятельница много мне рассказывала о вас, но такой щедрой, в кавычках щедрой, безалаберности я встретить не ожидал.
— Да пусть, Сергей Борисович. Я ж все равно с этим материалом ничего делать не буду.
— Да как так можно! Евгений Львович! Это же уникальный материал. Вам, Евгений Львович, надо дать группу аспирантов, молодых ребят, и пусть обрабатывают. Я был в Лондоне, там есть очень круппый хирург, на его некоторые операции ездят смотреть хирурги всего мира. Он считается крупнейшим специалистом- хирургом в своей области — так ни одной строчки сам не писал. И не подписал. Нет его трудов, за его подписью. Около пасутся его мальчики и пишут, правда ссылаясь на его операции, с адресом, так сказать. Вот и вам надо такую группу.
— «Купишь, — ответил папаша, вздыхая…» Что вы сравниваете, Сергей Борисович. Он ученый, а я просто практический хирург. Вот я на обществе-то сказал, а в печати не было. Ну сделал несколько хороших операций. А потом, даже если и так, кто мне даст аспирантов? Я ни степени не имею, не аттестован даже как категорийный хирург. Кто ж разрешит аспирантов. К тому же и аспирантам нужен влиятельный руководитель, чтобы диссертации защищались, а не только писались.
— Ну, это-то найти можно. В конце концов, мои аспиранты. Можно сделать вас как бы филиалом моей клиники. А что значит вы не аттестованы? У вас что, нет категории?
— Вот именно. Все никак не соберусь. Интеллект, говорите. А я все отчет никак не соберусь написать — для аттестации. Это ж страниц сорок — пятьдесят надо. Да я и не умею совершенно писать. Я только оперирую. Да я двух слов на бумаге не свяжу.
— Перестаньте юродствовать, Евгений Львович. Я же слышал ваши выступления на обществе. Вы просто юродствуете. Прекрасно пишете и широко. Уверен абсолютно. В конце концов, это же деньги. Ну ладно, кандидатская вам даст всего лишь десятку, но высшая категория — это уже тридцать рублей. Ведь у вас семья, а семья — это подписание определенных векселей. У вас обязанности перед женой, детьми. Как можно! Все-таки тридцать рублей.
— Кто вам сказал, что мне дадут высшую категорию?
— А как же! Вас знают. Да я снимки вижу.
— Вы, Сергей Борисович, не знаете положения об аттестации. Высшую не дадут, если раньше не было первой. А между аттестациями должно быть не меньше трех лет. Значит, во-первых, это не раньше чем через три года я могу получить ее, высшую. Да при этом надо опять писать отчет. Уже два самоотчета получается. Это не для меня забава.
— Глупость все это. Дадут вам высшую сразу. Я ж вижу, что дадут.
— Инструкция есть инструкция.
— Инструкция — не закон. Давайте я вам дам своих аспирантов, буду их научным руководителем. Они под моей палкой и себе настрогают диссертации, и вам сделают. У вас минимум кандидатский сдан?
— Что вы! Зачем он мне? Да я и не сдам его. Чужой язык я плохо знаю, а о философии и говорить не приходится. Нет уж, я так доживу, наверное.
Мишкин не знал, как ему кончить этот никчемный, бесплодный разговор. Конечно, это Нинина работа. Хотела быть благодетельницей всех сразу, накормить одним хлебом тысячи. И, как всегда, он надеялся на спасительный безумный и рабочий мир в больнице. Он надеялся, что вот кого-нибудь привезут, что-нибудь случится в операционной, что-нибудь в послеоперационной палате произойдет. Он надеялся, что он кому- нибудь сейчас срочно понадобится. Но разговор продолжался. Видно, все оберегали разговор своего шефа с этим знаменитым кудесником, корифеем, который все может.
Никто не входил.
В процессе разговора они совершенно забыли про родственников больного, которые привезли сюда профессора и сидели в коридоре, ждали ответа, решения, приговора. Сидели и ждали.
Наконец, они не выдержали и вошли.
— Простите, пожалуйста, профессор. Вы не можете сказать нам что-нибудь утешительное?
Профессор, наверное, с неохотой отвлекся и перешел на другую тему.
Мишкин успокоился, закурил и подумал: «Разговор-то уже окончен, наверное».
Так оно и было — на сегодня этот разговор был окончен. Но почему бы профессору оставить мысль о научном руководстве над таким богатым материалом, лежащим к тому же в этом открытом для всех кабинете, в этой папке, брошенной на подоконник?
— Ну, что профессор? — спросил его после Онисов.
— Ругался, что материалы наши все, снимки валяются в открытом кабинете.
— А что?
— Что. Говорит, как же можно материал доверять пустому случаю. Не доверяет.
— Кому?
— Пустому случаю. Знаешь, к святому Серафиму пришел епископ и сделал выговор за то, что Серафим принимает у себя девиц наедине. Не доверяет Серафиму. А святой сначала не понял, а потом засмеялся. Ему и в голову ничего не приходило, он совсем в другом мире. Этот епископ еще не ручался за себя, потому и другим не доверял. Понял?
— Что понял? Это ты о ком?
— О тебе. Ты в другом мире и не понимаешь, что есть «пустой случай». И даже притчу не понимаешь.
— Ну, ты уникум! Давай закурим.
ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
МИШКИН:
Я сидел на подоконнике на лестничной площадке и разговаривал с Игорем Ивановичем. Парень он молодой, шустрый. Я, конечно, ничего не напишу, но у нас материала, все говорят, вот и Сергей Борисович тоже, материала до шута. Да и сам я вижу — пара докторских и с десяток кандидатских валяется. Это то, что я вижу, а у кого диссертабельный глаз — да он тут с полсотни, наверное, наберет. Мне уже и поздно, да и зачем. Ну сделаю, скажем, кандидатскую — десятку получу в месяц лишнюю, ну, не лишнюю. Одно дежурство мое — та же десятка, больше даже, та же диссертация. Вот самоотчет для аттестации — это и реальнее и важнее, — не ровен час, без категории еще и не разрешат заведовать отделением. А Игорь
