вполне может набросать диссертацию. И статьи от отделения хоть пойдут, и ему степень обломится. Он еще молодой, может и в клинику податься. Глядишь, карьеру сделает. Я-то уж в клиники больше не ходок. Уже пробовал. Я неудачник. А ему в самый раз. Он может быстро пойти по лестнице. Вот только бы ему научного руководителя найти подходящего, надежного, да был бы, как говорится, аппендицит, а хирург найдется.
Вот сидим мы с Игорем разговариваем обо всем этом, вдруг слышу страшный крик внизу:
— А я говорю, выйдите!
— Да мне только снимки доктору передать.
— А я говорю, выйдите, не хулиганьте, а то милицию позову.
— Да что вы шумите зря? Мне доктору снимки передать надо.
— Ничего не знаю. Время будет — пройдете. А сейчас не положено.
— Доктор же просил сам меня принести ему.
— Выйдите вон! Вон, вам говорят. Хулиган вы!
Я спустился вниз. В дверях стоит человек, держит в руках свернутые в рулон снимки.
— Какому доктору? Давайте я передам.
— Она просила меня зайти. Отец у меня лежит. У Натальи Максимовны.
— Вот, Евгений Львович, все они врут. Им бы только пройти. А сейчас не время.
— Хорошо, хорошо. А пока перестаньте ругаться. Пусть пройдет.
Посетитель прошел.
— Ну вот, сами порядок нарушаете. А потом меня ругать будете. Что ни начальник, то свой приказ.
— А кто вам приказывал кричать? Это же больница. Надо было без крика сказать, что нельзя. А теперь я вынужден его пропустить.
— А он первый начал, Евгений Львович. Я сказала — нельзя. А он выяснять начал. Да что, да как. Пришлось, конечно, объяснять.
— Да вы же не объясняли, а кричали. Себе испортили настроение. Ему испортили настроение. Он придет — отцу испортит настроение, другим расскажет. К больнице заранее будут подходить с криком.
— Как прикажете, Евгений Львович. Мы люди маленькие. Нам как прикажут.
— Они ж не от хорошей жизни в больницу приходят. Все только с горем к нам. Вы подумайте, не ровен час, завтра сами в больницу попадете.
— Как скажете, Евгений Львович. Нам как прикажут. А завтра меня, может, и не будет.
Так плодотворно поговорив, я побежал к главной.
— До каких же пор у нас на справках и в раздевалке жандармы служить будут? Они ж только скандалы да конфликты создают. А отсюда, естественно, и жалобы. Помните, больной палец прищемил нашей, так сказать, привратнице в посетительской. Я сегодня послушал стиль ее. Наверняка тогда человека довела. Наверняка сама виновата.
— В чем дело, Женя, что у тебя опять стряслось?
— Да не у меня. У вас. В вверенной вам больнице гардеробщица — хуже надзирателя, капо из концлагеря. Она ж ведь ни одного посетителя не пропустит, чтоб не облаять. Больные сидят в посетительской — орет, почему долго. Ей-то что! Разрешено — пусть сидят. Никому ничего не объяснит — сразу орать, сразу крик. Есть же какие-то правила. И, как всегда, любое хамство имеет свою логику, свою правду. Если с точки зрения разума и целесообразности — то хамить можно. Она ж за порядок! Приструните вы ее. Или выгоните. Напишите ей сорок седьмую в трудовую книжку.
— Какой бойкий. Сорок седьмая статья кодекса о труде в трудовой книжке— это, может, хуже судимости. А ну я тебе сейчас дам ее трудовую книжку. Впишешь? Когда кого наказываешь, тут ты защитник. А вот сам, не моими руками. Готов?
— Ну ладно, не сорок седьмую. Все равно пусть убирается. И так забот хватает, а тут еще эти помогают.
— Убрать. Больно быстр. С врачей начинать. Врачи ведут себя с ними, как большие начальники, а у этих возможность проявить себя начальниками только над больными да родственниками их.
— Но ведь страшное дело, когда она при исполнении служебных обязанностей. Ведь ее нельзя оставлять.
— Ты не торопись. А у тебя замена есть? Где я возьму? В санитарки никто не идет. У меня восемь санитарок работают после отбытия срока. Где я тебе возьму. А девчонки не идут.
— Платите больше.
— Дурак ты, Мишкин. Я, что ли, плачу. Да и не в этом дело. она иногда может больше тебя получить. Я им могу сверхурочные выписать, а тебе нет. И две ставки легко дам. И еще они имеют то, что не имеешь ты. У них больше.
— Так и должно быть. Вы же сами попрекаете меня моральным удовлетворением.
— Недавно приходила девочка. Говорит, пошла бы в санитарки, если в трудовую книжку ей этого не напишут. Почему-то считается зазорным.
— Классы отменены и всякий труд считается почетным. Где ж ваше идейно-политическое воспитание? Воспитайте. Молодым везде у нас дорога.
— Кстати, классы не отменены. На занятия надо ходить. Можно ерничать, а можно думать. Сейчас, кстати, время думать. Я ее взяла и в трудовую книжку написала «медсестра без образования».
— А не влетит?
— Не должно. А там посмотрим.
— Вот и поставьте ее в гардероб.
— Да у меня в терапии ни одной сапитарки нет.
— Но все равно нельзя ее оставлять в раздевалке. Выгоните вы ее.
— Ну хорошо, выгонишь ты ее. Она перейдет дорогу, устроится санитаркой в детской больнице.
— Там она тише будет.
— Наоборот. Она ж поймет: «Выгнали меня — а я вот вам».
— Значит, сорок седьмую пишите.
— Озверел. Кстати, и с этим возьмут — санитарок нет. Я вот что сделаю. Я ее переведу в приемное отделение, а в раздевалку у меня бабушка есть на временную работу. А дальше видно будет.
— В приемное. Там пьяные поступают — знаете, как она их заведет. Там иногда привезут пьяного тихого. А они, в приемном, как начнут: «Пьянь, сволочь, нажрался» — и все. Пока врач придет, уж там цирк. Вы бы с ней поговорили с позиций разумного эгоизма. Мол, сама попадет в больницу…
— Чудак… А как те дети, которые орут на стариков родителей, чтобы сдох там, да еще и бьют. Думаешь, они не знают, что тоже скоро будут старыми родителями? Не помогает, видишь. Не в том дело. Она живет сегодняшней минутой. Сейчас она начальник — она орет. Она про завтра и не думает. А уж про болезни свои будущие…
— Вот и моя санитарка. Черт ее в палату занес. Я аж морду сначала хотел набить…
— А что случилось?
— А потом поговорил. Говорю, а если вы вот так же… Притихла.
— Когда? Что у тебя там?
— Сегодня утром она…
— Сегодня утром!.. Ну силен ты, Мишкин. Ну чистая пехота. Сегодня утром только — а ты уже «притихла». Еще посмотрим. А что она сделала?
— Больная позвонила, что-то попросила. Сестры не было. Дверь открыта была. Она увидела санитарку, попросила принести что-то. А та ей: «А ты рупь плати каждый день. Ведь за раковой кто ж так будет ухаживать». — Марина Васильевна схватилась за голову и даже застонала. — Хорошо, больная верующая, так только про священника говорит, для нее это не оказалось трагедией. Я пошел к санитарке. Говорю, а если бы вы так лежали и вам бы так сказали. А она, видите ли, за «рупь» извиняется. Я говорю, бог с ним, с рублем, про рак-то зачем. А она дурочку неграмотную строит: «Не буду, милок, не буду больше». Ведь звала всегда по имени-отчеству, а тут сразу — милок. Но притихла.
— Зина, что ли?
— Она.
— Притихла. С ней это, Женя, не в первый раз. Вот ее я выгоню. Пусть устраивается как знает, но к больнице ее подпускать нельзя. Вот ей влеплю сорок седьмую. Я уж ее и в поликлинику переводила. А ведь
