минуя Киев, что нам и на руку было, Перун подсобил.
– Не Перун, а жених нашей Светорады Игорь! – выкрикнул кто-то из толпы, желая показать, что и они тут кое-что знают.
Витязь только пожевал усы. Увидел пробравшегося почти вплотную к нему Стемку Стрелка, признал и, кивнув как знакомому, стал продолжать свой рассказ. Пояснил, что угры под Киевом к тому времени уже смекнули, что у них только два выхода – либо сеча, либо полная мошна и путь за Днепр. Не дураки оказались, выбрав последнее, и почти две седмицы переправлялись на паромах через Днепр со своими кибитками, семьями, лошадьми. Не бедными людьми уходили от Киева угорские пришельцы, но особой чести им в том не было. Ибо даже паромщики посмеивались над ними, хотя открыто оскорблять никто не решался.
В один из последних дней, когда большая часть угров уже отъехала, их ханы Инсар и Асуп отправились к Олегу на прощальный пир. И хотя многие говорили, что колом их надо по башке, а не пивом и медом угощать, да только так у великих правителей было принято, и в том есть особый почет. Вот и попировали. А ханы напоследок еще и дары русским князьям поднесли. И был среди них кувшин редкого заморского вина. Его лично Олегу преподносили со словами уважения и пожеланиями здоровья. А происходил этот пир в большом княжеском шатре. Там же подаренное ханами вино и осталось. Да только через пару дней, после того как ханы отбыли, Эгиль вошел в шатер в отсутствие Олега и попросил служку, чтобы тот подал ему разбавленного водой вина, которое имеет свойство хорошо утолять жажду.
– Если бы кто-то из наших воевод попить захотел, – объяснял рассказчик, – он бы скорее квасу али даже водицы ключевой потребовал. Ну а Эгиль Золото – варяг, да еще и привыкший к самому что ни на есть лучшему. Вот он и выпил этого вина, подаренного Олегу. Может, и лишнего себе позволил, польстившись на чужой подарок, да только теперь обсуждать это уже не резон. Ибо так он и себя наказал за самоуправство, и Олега от страшной смерти избавил.
Слушавшие его загомонили. Кто-то из смолян заметил, что их Эгиль Золото ни в чем не хуже Олега Вещего и мог пробовать даже то, что Киевскому князю дарено. Киевский витязь продолжал рассказывать о том, как к вечеру того же дня Эгилю сделалось худо, как он корчился от боли, а вызванные к нему лекари и кудесники творили разные наговоры, отпаивали целебным зельем, но оно выходило назад из Смоленского князя, и к утру стало ясно, что Эгиль отходит. А потом загудел рог на капище над Киевской горой и полетел над городом густой черный дым, возвещая о кончине князя Смоленского.
– А ведь княгиня наша предчувствовала, что Эгиль к ней уже не вернется, – негромко прозвучал чей-то голос в толпе, и какая-то баба заголосила.
– Волхвы ей недоброе предсказывали, – переговаривались люди. – Говорили, что боги сердиты и великую жертву требуют, даже на княжича Асмунда указывали, а она выгнать их велела, сына жалеючи. Вот боги и выбрали жертву. Не сына, так мужа у нее забрали.
– Но боги-то тут причем? Чем богам князья наши не угодили? Это все угры проклятущие!
– Люди добрые, а как же мы теперь без князя, защитника нашего будем? – послышался чей-то полный отчаяния голос.
Вновь кто-то запричитал, стали всхлипывать женщины.
Стема не стал больше слушать. Все что надо он и так в детинце узнает.
Во дворе детинца было многолюдно. Стему хоть и признали, но не окликнули, и он беспрепятственно прошел к дверям гридницы. Здесь, как и положено, стояли охранники, облаченные с головы до ног в булат, с секирами у плеча. Один из них позвал Стему, и тот не сразу и признал Митяя в воине с высоким шишаком на голове.
– Вернулся? Тут баяли, что ты едва ли не в Киев подался. Может, пояснишь, как же такое все же могло случиться? Как князя нашего... Эх!
Он всхлипнул. Вид облаченного в доспехи воина, льющего слезы, был более чем странен, однако Стема понимал его. Ведь люди в Смоленске давно привыкли жить под рукой Эгиля, давно знали, что их спокойное житье-бытье обеспечено его охраной и правлением, гордились, что Смоленск так поднялся на Руси, что стал соперничать с самим Киевом. И теперь многие терялись, не зная, каких ждать перемен.
– Не был я в Киеве, – виновато опустив голову, проговорил Стема, словно, будь он там, приглядел бы за князем, отвел беду. – Так, на волоках ошивался... Я войду в терем, а, Митяй?
– Иди. Ты рында княжны. Тебя никто от службы не отстранял.
После залитого палящим солнцем двора гридница терема показалась Стеме совсем темной. И хотя в расположенные под сводом высокой кровли окна вливался свет, от которого красиво блестела позолота на выкрашенных охрой столбах-подпорах, однако сейчас в этом не чувствовалось обычного великолепия и красоты, даже наоборот, мрачный свод с позолотой казался торжественно траурным.
Стема, щурясь после яркого света, осторожно прошел в гридницу и отступил за колонну. Он разглядел сидевших на лавках вдоль стен смоленских бояр, увидел воевод и волхвов в светлых одеждах, стоявших недалеко от главного возвышения. Было душно от такого множества людей, все молчали, отчего в этом многолюдье было нечто тяжелое. В центре гридницы, где было свободное пространство между собравшимися, Стема увидел... На покрытом алым сукном столе стояла большая деревянная колода с телом князя Эгиля Золото.
На что он был похож? На призрак, на марево нереальное Сквозь желтоватую мутную массу едва просвечивали очертания человеческого тела. У Стемы на мгновение перехватило дыхание, но потом он сообразил: тело Смоленского князя залили медом, чтобы по дороге в Смоленск оно не испортилось в жару. Он слышал, что так поступали, дабы избежать преждевременного тления. Тем не менее, видимо, разрушение уже коснулось тела князя, ибо в гриднице стоял тяжелый дух.
Стема смотрел на желтое месиво в колоде, постепенно начиная различать самого Эгиля: сложенные на рукояти меча руки, золоченый шлем, тускло светившийся сквозь пласты меда. И вдруг припомнил свое детство и отрочество при дворе князя-варяга и то, что когда-то Эгиль чуть не запорол его до смерти. Но это воспоминание мелькнуло и исчезло. Он проникся всеобщим горем, ибо ни в Золотой Гриднице, ни, пожалуй, во всем Смоленске не было никого, кто не скорбел бы по своему князю, мудрому и справедливому, который смог дать мир и процветание целому краю.
Чья-то широкая спина заслонила от Стемы тело в колоде, и он не сразу понял, что это князь Олег. Вещий не стоял на одном месте, он медленно ходил по гриднице, в темном широком плаще, сложив руки на рукояти меча, словно князь и сейчас ждал подвоха и готов был к обороне. Или просто не знал, куда деть руки, был растерян и смущен, ибо нет более тяжелого долга, чем возвращать роду тело его главы... Которого сам же и позвал в поход...
– Беру самого громовержца в свидетели, что и для меня смерть Эгиля была неожиданной, – говорил Олег, чуть опустив светловолосую голову с богатым очельем – Ведь и меч-то не был вынут, и ни единая стрела не была выпущена. А то, что Эгиль по неведению выпил яд, которым супостаты меня самого опоить хотели... Век буду помнить о том, и вина моя будет столь же тяжкой, как мой долг теперь, когда я вынужден стоять перед вами и держать ответ.
– А ведь я знала: что-то должно случиться... – как порыв слабого ветра, прошелестел негромкий женский голос.
Это сказала княгиня Гордоксева.
Она стояла в изножье погребальной колоды, сцепив руки, вся в черном, только лицо непривычно белое. Без своих обычных украшений, под этим свободно спадающим длинным траурным покрывалом, княгиня скорее походила на служительницу смерти,[119] нежели на правительницу одного из богатейших городов на Руси. Держалась она с таким самообладанием, что казалось невероятным, как эта женщина могла впасть в такое отчаяние и так голосить, когда провожала мужа в поход.
Князь Олег шагнул к ней.
– В этот час скорби и печали я вновь хочу напомнить вам, княгиня пресветлая, и вам, мужи смоленские, что Эгиль всегда был мне добрым союзником. Я был в нем уверен, как в самом себе, потому и поспешил к нему первому, когда беда пришла на Русь. Знал – Эгиль Золото не подведет. Не моя вина, что так вышло, и горько мне сейчас стоять перед вами. Но я принес великие требы на капище в Киеве, чтобы в Ирии небожители приняли с огромным почетом и уважением моего друга. – Он сделал особое ударение на слове «друга». – Вам же, люди смоленские, и вам, родичи Эгиля, скажу одно: не вините меня в том, что случилось.
