ярлом и родственником ярла, королем Шотландии Магбодом, отправятся в паломничество следующим летом.
— В этом больше нет нужды, — сказал Кальв. — Судя по всему, Бог решил, что я уже понес достаточное наказание, и простил меня.
Сигрид ничего не ответила.
— Нечего морщить лоб, — сердито произнес Кальв и добавил: — Я не понимаю тебя! Я прихожу и говорю, что мы возвращаемся домой, в Эгга, а ты после этого вешаешь нос!
— Дай мне время обдумать все, — ответила она.
В этот день она поднялась вверх по тропинке, на гребень холма, и села там на камень.
Острова сияли перед ней в солнечном свете, только на западе над морем нависал туман. На Стейннесе видны были надгробные камни.
Чайки кружили над ней. Надвигался шторм, и ей уже казалось, что она слышит, как волны разбиваются о скалы в западной части острова.
Она увидела, как низко над холмом пролетел крапивник и сел неподалеку от нее на камень. Повернувшись хвостом против ветра, он весело вертел головой из стороны в сторону, кося на нее черным, блестящим глазом. Потом он снова взлетел, пролетел немного и опять сел на камень.
Взгляд Сигрид переместился на юг, к Катанесу. Она часто бывала там, в Торсе, после того, как Суннива вышла замуж. Между ней и дочерью установилась дружба, особенно после того, как появился на свет маленький Одд. Сигрид помогала при родах, которые были тяжелыми, и в самые трудные моменты Суннива проклинала Ульва, мать и ребенка. Но стоило ей только взять на руки малыша, как ее переполнила любовь. И теперь она снова ждала ребенка.
Но Сигрид предстояло вернуться в Эгга, на этот раз она не могла быть в Торсе, чтобы помочь дочери при родах. На миг у нее мелькнула мысль о том, что Кальв может один отправиться в Норвегию, но в тот же миг она поняла, что это невозможно.
Она должна радоваться, убеждала она себя. Она тосковала так, что не осмеливалась себе в этом признаться, пыталась выбросить из головы мысль об Эгга и обо всем, что там было.
Но теперь, когда ей не было нужды подавлять в себе тоску, когда она могла дать ей волю, она обнаружила, к своему удивлению, что тоски никакой и нет.
Она оглянулась: крапивник, все еще сидящий на камне, начал петь, осыпая звонкими трелями траву и вереск. Но его трели вскоре заглушили крики чаек. И она подумала, что тоска в ней все-таки есть, просто она была заглушена, как пенье крапивника, чем-то другим.
Она должна радоваться, хотя бы ради Кальва. Но вместо радости она ощущала тревогу. Ей не хотелось, чтобы он с такой легкость, отказывался от своего решения оправиться в паломничество по святым местам; сначала он должен сделать это, и только потом они отправятся в Эгга.
Ведь стоило только Сигрид прекратить разговоры о его грехах, как он сам принялся говорить об этом; в особенности, когда бывал пьян, что случалось нередко в последние годы. Чем больше она пилила его и чем больше он убеждал ее в том, что ему не нужды размышлять над этим, тем больше его тянуло к этим разговорам. Он постоянно возвращался к тому, что произошло в Стиклестаде, к смерти Колбьёрна, в которой, как он полагал, была и его вина. Мысль об убийстве брата и всех тех несчастьях, которые преследуют того, кто порвал родственные узы, перемешивалась в его сознании с чувством вины, не покидавшим его со дня смерти святого Олава. Бывало, он говорил о своем брате Финне; он считал, что смерть Колбьёрна — это, возможно, наказание судьбы за то, что сам он желал смерти Финну.
Болтовня Сигрид во времена, предшествующие смерти короля Магнуса, стала основой собственных мыслей Кальв о событиях в Стиклестаде; пустила в нем корни, словно сорняк, который невозможно уничтожить.
Но хуже всего было то, что своим противником он считал теперь не только короля Олава; сам Бог стал его врагом, поскольку Кальв не покаялся при жизни Магнуса, когда еще была такая возможность. Он не удосужился даже поговорить со священником, заявив, что не верит больше им. И когда Сигрид говорила, что раньше он получал прощение Бога из уст священников, он отвечал, что одно дело — простить друга, а другое дело — простить врага.
И наконец Тронду удалось уговорить его отправиться в паломничество по святым местам. Он сказал, что если Кальв получит отпущение грехов у самого папы, он может быть спокоен. Кальв ответил, что, возможно, это дело стоящее, тем более, что в свое время король Олав наложил на него такое покаяние. Но при этом он добавил, что вовсе не уверен в том, что захочет исповедоваться, даже если и попадет в Рим. И еще он сказал, что не верит, что получит прощение, даже если сам папа отпустит ему грехи; и он был непоколебим в своем убеждении.
Казалось, удача снова вернулась к Кальву. Тем не менее, Сигрид не покидала тревога: что, если с ним опять случится что-то дурное, что тогда?
Перед тем как покинуть остров Росс, им предстояло сделать много дел.
Они навестили Торфинна ярла на острове Биригис, куда он переселился, став хозяином Оркнеев.
И Сигрид удивила та сердечность, с которой Ингебьёрг дочь Финна прощалась с ней. Отойдя с Сигрид в сторону, она попросила ее передать горячий привет ее отцу в Аустроте.
— Скажи ему, что мне теперь хорошо здесь, — сказала она. — И что я довольна своим замужеством.
Сигрид не стала ничего выспрашивать у нее, но догадалась, что именно после пожара жизнь Ингебьёрг повернулась к лучшему; и она подумала, что Ингебьёрг так же обманывала Тронда, как она обманывает теперь Торфинна. Ей показалось странным, что подлость, совершенная Трондом по отношению к ярлу, могла сослужить хорошую службу Ингебьёрг.
Они послали известие Тронду в Икольмкилль; Кальв хотел взять его с собой в Эгга, поскольку Тронд был его приемным сыном и наследником. Но Тронд передал им на словах, что прибудет в Эгга позже. Он жил в Икольмкилле уже шестой год, хотя — насколько это было известно Сигрид — еще не решил принять сан священника.
И, наконец, они посетили Торсу, чтобы попрощаться с Суннивой и Ульвом.
И вот, вскоре после дня святого Якоба и Филипа, они отправились в путь.
И для Сигрид оказалось куда труднее покинуть Оркнеи, чем она ожидала. И, видя, как острова исчезают в морском тумане, она все еще чувствовала тепло прощальных объятий Суннивы, видела пухлые, маленькие пальчики малютки Одда…
Они шли с попутным ветром и на четвертый день достигли Стада. Кальв показал Сигрид остров Гиске, когда они проплывали мимо, потому что в прошлый раз, когда они плыли здесь, была ночь, и она его не видела.
Но они не стали там останавливаться. Торберг, брат Кальва, умер, пока они жили в изгнании; а его сын, Эйнстейн Тетерев, был теперь на Гиске лендманом. Они поплыли дальше на север, не выходя на берег до самого Аустрота.
Там их радушно встретил Финн и Торбьёрг дочь Хальвдана. Но они пробыли у них совсем недолго: Кальву не терпелось поскорее вернуться в Эгга.
Через неделю они снова оправились в путь.
Финн ездил в Каупанг к королю Харальду и добился прощения для Кальва. Через некоторое время Кальв отправился к конунгу вместе с братом; он дал клятву верности конунгу и стал служить ему. Харальд сдержал свое слово: Кальв получил обратно всю свою собственность и все свои права, и даже дом в Каупанге. А Сигрид получила обратно свою усадьбу в Бейтстадте; эти усадьбы тоже управлялись королевскими людьми во время ее отсутствия.
Сигрид чувствовала, как в висках у нее стучит кровь, когда они подплыли к месту, где пролив Скарн переходил в Бейтстадтский фьорд. И когда они вошли во фьорд, она не могла удержаться от слез, сама не понимая, почему плачет. Все это ей казалось сном; но, снова увидев знакомые места, она, к своему удивлению, не ощутила никакой радости.
И, как она не пыталась, она не могла с теплым чувством думать о времени, проведенном в Эгга. Она различала очертания Каупанга в утренней дымке, видела полуостров Фроста, куда приезжала на тинг с Эльвиром, сначала, а затем с Кальвом, разглядывала вдали Мэрин и Стиклестад. Но это были только места,
