заставляющий поэтов изливать себя в сладострастной лирике. А рядом с ним — запечатанный чёрной печатью мрачный джинн ужаса и грусти по имени Алистер…
— Неужели он тоже делает людей знаменитыми? — театрально откинув голову, поразился Клод Биеннале.
— Ещё как! — доктор Кальяни оживился. — Мрачные песни про сплин, одиночество и даже самоубийство с каждым годом всё популярнее! Их авторы становятся очень богатыми людьми.
Он покосился на оставшиеся три бутылочки и — сложил гибкие ладони домиком:
— Других джиннов я пока не буду представлять, вы ещё недостаточно подготовлены к встрече с ними. Четырёх для начала достаточно. Итак, мы начинаем наши упражнения. Сейчас я открою первую бутылочку, и эфир устремится наружу. Всего несколько мгновений он будет витать здесь, среди нас — и затем скроется. Постарайтесь поймать его сердцем.
— А как я узнаю, что поймал джинна? — поинтересовался очкарик из-под олеандров.
— Вы это почувствуете, — таинственно улыбнулся Кальяни, накручивая на палец заплетённую бородёнку. — Вы не сможете молчать, творческий зуд заставит вас произвести на свет стихотворную фразу, а может быть, песенный куплет.
— О-ой, как мило, — всплеснул руками тёмнокудрый Клод. — Мы будем сочинять стихи, это расчудесно! А на какую тему?
— А вот на какую, — доктор Кальяни красивым жестом выхватил откуда-то сверху, точно из воздуха, небольшую фотографию. И показал детям портрет бледного мальчика в круглых очках, с жестоким взглядом и странной улыбкой.
— Великий Гарри! — воскликнули дети.
— Мы будем писать о нём стихи! — ликовал Клод Биеннале.
— Приготовились? — маэстро Кальяни занёс тонкую руку над крайней бутылочкой. — Начали!
Он слегка толкнул пальцем — и прозрачный сосуд полетел на пол! Брызги осколков, точно блистающий венец, расцвели на дорогом паркете… Тридцать мальчиков и девочек разом потянули воздух ноздрями…
Побледневший Кальяни, стиснув пальцы, челюсти и веки, замер — напряжённо вслушиваясь.
Тут Петруша испугался. Рядом с грохотом упал стул, качнулась ваза с олеандрами.
—
Судорога удовольствия пробежала по мускулкам длинного лица маэстро Кальяни. Есть поклёвка! Блестящее начало, теперь — дальше!
Это же завистливый очкарик, его голос! Петруша со страхом покосился на юного поэта, поймавшего джинна по имени Гафер, — изморось на сморщенном лбу, очки запотели — и слова будто продираются, фильтруются скрипом зубов:
Класс затих, прободённый сильными чувствами. Кальяни торжествовал:
— Блестящая импровизация! Как Ваше имя, поэт?
— Меня зовут Готфрид. Готфрид из Гастингса, сэр.
— Готфрид, Вы положительно поймали джинна. Постарайтесь удержать его в сердце подольше! Не выпускайте, пусть он работает, как пар, пусть крутит маховики Вашего воображения!
Очкарик трясущимися руками схватил авторучку и бросился на бумагу, как кадеты бросаются на солдатскую кашу.
— Внимание! — прошептал доктор Кальяни, протягивая руку к следующей бутылочке. — Встречайте лучезарного Меннетекела…
Не успел затихнуть звон разбитого стекла, а неуемный очкарик уже захрипел, давясь новым стихом:
— Ах, мой юный поэт, Вам определённо следует записаться в мою творческую лабораторию, — с улыбкой произнёс доктор Кальяни. Готфрид из Гастингса вмиг покрылся тёмными пятнами горделивой радости — сорвал очки и вытер горячей ладонью прослезившиеся от счастья тусклые глаза.
— А теперь… серьёзное испытание. Третий сосуд, как я сказал вам, содержит непростого духа… Берегитесь. Или нет… Не надо, дети, не берегитесь. Смело вдыхайте эту сладость!
С этим словами маэстро Кальяни пробил кончиком указки тонкую пробочку алого воска. В ту же секунду будто вилами в рёбра подбросило тёмную фигурку Клода Биеннале — как бесёнок из табакерки, он взвился над партой и почти закричал:
— Я! У меня! Он у меня! Подождите, слушайте!
Девочки испуганно отшатнулись от поэта, а он хрипел, как бесноватый:
— Вот… вот, сейчас: древко! юного знамени! В небо вонзи!
— Что-что? — немного вздрогнул доктор Кальяни, а мальчик Клод уже дёргался в такт, изблёвывая липкие, гладкие строки:
И так далее. Когда кудрявый Клод полностью вывалил плод своего вдохновения наружу и перестал кричать, в классе сделалось очень тихо. Только слышно, как давится рыданиями поверженный, вдавленный в олеандры завистник из Гастингса.
— Что же, мальчик Клод… — доктор Кальяни, помолчав, смакуя отзвуки стиха, наконец закинул голову к потолку, и жёлтая бородёнка его встала торчком, как антенна:
— Это впечатляет.
— Ещё есть? — вдруг хрипло спросил мальчик. Мокрые кудри прилипли к щекам; кажется, он сорвал голос. — У Вас… нет ли других сосудов с этим замечательным… Мне бы хотелось ещё!
— Вы получите ещё, — будто в задумчивости проговорил Кальяни. — Только позже. Сначала давайте послушаем, что нашепчет вашим сердцам четвёртый джинн, дух грусти и тоски.
Маэстро искоса поглядел на тугое горлышко очередной бутылочки, густо запачканное чёрным воском, — и с краю, слегка, осторожно поддел накрашенным ногтем мизинца.
По странному совпадению свет в зале моргнул и ослабел. От зыбкой тишины сделалось прохладно. Дети молча прижались к стульям, вращая глазами по сторонам, точно в любую секунду могла промелькнуть между полом и потолком призрачная чёрная тень, наводящая тоску.
Петруша вздохнул. Не по душе ему были эти опасные эксперименты с джиннами. «Ах, Господи, избавь меня от джинна уныния», — подумал он. Ему и правда сделалось как-то спокойнее, теплее оттого, что он представил себе: есть большой и сильный Бог, Который без труда разгонит всю эту пустотелую шушеру из волшебных бутылок. И никакое уныние нам не страшно, вот.
И ещё Тихогромыч подумал, что если в волшебной бутылочке была пустота, то стихи получаются
