Мне как-то обидно, жалко, что Жанна не приходит в театр на наши рауты, встречи... Или она болеет, или вправду они поссорились. Ее совершенно не видно, не слышно. В принципе это замечательно, что жена главного не мозолит глаза и уши. Но, с другой стороны, не комплекс ли это?!
Ю. П.:
— Играл ты прекрасно. Только не ори! Когда ты завопил «Тень Грозного!..» — я аж испугался.
— Это была проверка.
— Какая проверка?
— Проверка организма. Выдержит или не выдержит. Выдержал.
— Ну, сегодня выдержал. В общем, дело не в этом. Не пей так много. Ты уж немолодой мужик...
Это он мне на прощание, после того как израильские посол и послиха вознесли меня до небес Иерусалима. Я успел ввернуть, что мы мечтали побывать с гастролями в Израиле. Любимов: «Мы об этом много говорили и, кажется, договорились». Целовались мы и с Катей, похоже, она была счастлива.
Играли сегодня блестяще. С букетом цветов, раздетая Катя побежала посла провожать до улицы. Для нее посол Израиля важнее нашего посла в сорок раз. Пошли они все в дыру! Дело в том, что я сегодня счастлив, ведь сегодня последний, 7-й спектакль этой дикой дистанции. И я закончил его блестяще. Благодарю Тебя, Господи!
Тепло и грустно, по-моему, чуть дело до слез не дошло, попрощался с нами шеф.
— Жду с вами встречи в Москве. Много накопилось злобы, обстоятельства сложились у нас трагически. Во многом зависело не от нас с вами. Но эти два спектакля, «В. Высоцкий» и «Борис Годунов», произвели, на мой взгляд, очень важную для нас с вами работу... Они как-то объединили и дали надежду, что, может быть, еще что-то можно успеть сделать. С Рождеством, с наступающим Новым годом! Здоровья всем...
Губенко:
— Ну что, Валерий, мы можем друг друга поздравить, выдержали... Есть еще ресурсы в организме.
— Есть, Коля. Я третьего дня испугался не на шутку, но Бог спас меня.
Любимов (в прощальном слове):
— В свободные минуты, хотя у меня их почти не бывает... как говорил у нас Гамлет, я размышлял, что со мной и с нами произошло...
Все-таки размышлял, думал. Его отношение ко мне резко переменилось, во многом, конечно, благодаря смиренному, примиренческому моему письму, опущенному в почтовый ящик в Курске, а написанному в Афинах. Это Бог меня надоумил. Вообще в Афинах думалось благодарно.
22 декабря 1988 г. Четверг
Власова Г. Н.:
— Ты играл вчера ге-ни-аль-но! Это был лучший твой спектакль из всех. Любимов сказал мне: «Прекрасно играл».
Ну вот, а мы не сговаривались. Это потому, что я кое-что понимаю. Про Аллу я не могу этого сказать. Для имени Любимова мы тоже кое-что сделали.
А у меня два спектакля подряд в душе и сердце звучала фраза Ионеску: «Быть в ладу со своим ремеслом». Так вот вчера я особенно был в ладу со своим ремеслом.
Маяковский носил письма Лили Брик в «оттопыренном боку», я вожу письма Ирбис с собой в водонепроницаемом, пуленепробиваемом пакете.
Мы едем вместе с Дупаком в одном вагоне, в одном купе. Это замечательно. Будет возможность и пописать, и почитать. И с Николаем поговорить. Теперь успокоиться и начать думать о московских делах. Отправил письма любимым.
Хорошо сострил Смирнов: «Мы ездим, а он (Любимов) скитается».
23 декабря 1988 г. Пятница. Утро в Суоми
Любимов хотел купить в Швеции «Мерседес», а Коля должен был бы его перегнать, если Жанна разрешит.
25 декабря 1988 г. Вторник
Все и во всем привыкли обвинять, подозревать Дупака. Тележка с чемоданами привезла к другому вагону чужой чемодан — и в этом усмотрели вину Дупака. А он все оправдывается, все взывает:
— А тот (Любимов) мне два пальца подает, не может простить, видите ли, что я работал с Эфросом, ну надо же... Лучше бы мне не возвращаться с Бронной...
В театре в эти дни тоже звонко. Кулевская (дублерша Яковлевой) в больнице, Яковлева из театра ушла и не придет, «Мизантроп» заменен «Тартюфом», Кузнецова с Погорельцевым отказались играть, а Дупак все-таки спектакль назначил — в результате срыв спектакля. Не допустить к вечернему представлению — неправильное, горячее, поспешное указание. Пришлось увещевать и Галину, и Николая: «Это противоправное дело, пусть играют, а завтра разберемся». И это решение было правильное, хотя я и приехал в театр и подстраховал.
На Евгению Семеновну, жену Семена Владимировича Высоцкого, упала сосулька и убила.
Жена Марка Розовского погибла в автомобильной катастрофе.
21-летний сын Маши Лемешевой (девочка в розовом в ГИТИСе) упал с балкона и разбился насмерть.
Последние две смерти пересказала мне Наташа Тарнапольская, которой, к счастью, мы купили билеты в Париж на 1-е января. Всем этим занимался вчера, в день нашего приезда из Хельсинки.
Звонил Певцов — я не согласился играть 27-го Пепла. От него в «Живом» надо избавляться. Не надо, чтоб они с Любимовым встречались. Любимов читал всю прессу, и может разразиться, вспыхнуть такой скандал, что мои коллеги разорвут Диму в клочья. Сегодняшний срыв спектакля — удар по театру, сильный удар по Дупаку. Зря он связался с этими идиотами, которых, впрочем, и обвинить не вправе. У Погорельцева больна бабушка, Кузнецова в стрессе... и не в себе от злости, зависти и пьянства. Уход Яковлевой, скандал в «Московской правде» с «Троянским конем», неуправляемость ситуацией — все в вину Дупаку поставят. Да еще он накричал на Галину Н. А та: «Я вам не девочка, чтоб так со мной разговаривать!» — И бросила трубку.
А мне все хуже и хуже.
26 декабря 1988 г. Понедельник
Последняя трудовая неделя старого года начинается.
Страшная трагедия в Армении произошла. Такого землетрясения не было еще. Зарубежные страны помогают, вся страна отчисляет рубли пострадавшему народу. Мародерства, грабежи, убийства.
Алексеева:
— Показывают Филатова два часа, а Золотухина нет ни в жизни, ни на экране. Нет, я раньше к нему хорошо относилась, а тут... Он разоблачается, раскрывается полностью. Этот рационализм, напор, самоуверенность даже там, где он не прав. Таких сейчас много. А таких, как Золотухин мой, человек тонкой души... Они редки и всегда были в большой цене. Мы смотрели, несколько человек, и у всех сложилось такое мнение, такое впечатление.
Она, конечно, бальзам мне в душу влила, хотя я и смотрел передачу несколько мгновений, но в позитуре, якобы распеванности и свободе, дохнула на меня с экрана невыносимая для меня манера, неприемлемая форма существования, выявления, проявления. Черт его знает, может, и не прав, но, ей- богу, зависти нет ни капельки. И не хотел бы я таким быть. Смирение — вот чего нет и в помине, надо положить замок на уста свои. Что-то в этом есть ужасающе неприятное, наглое.
27 декабря 1988 г. Вторник
Большая, интересная, ужасно драматическая передача о Шифферсе. Я многое знал, но жил своей деловой и внешне счастливо-благополучной жизнью. Не углублялся, не вникал, функционировал на поверхности, добивался невольно званий, известности, печатал какие-то повестушки, рассказы. Жил значительной жизнью — пил вино, любил женщин, гулял, пел всякую ерунду и не совсем ерунду. А где-то в кресле сидел удивительный, гениальный человек и мыслил, и жил куда «живее», чем мы, барахтающиеся в этой тине, которая нам нравится. Мы эту тину часто принимали за нирвану. Вот такая чепуха и глупость.
Шифферс и Шнитке. Они очень похожи и лицами, и энергией излучения, и оба добрые, несмотря на жестко произносимые, оформленные в слова мысли свои, суждения. Нет, они не озлобились, они не проклинают время потопное, не смирились. Нет, они ему противостояли своим активным в себе житием. Аввакумовское мужество. Это люди не суетливые, «смертию смерть поправшие»...
