— Я, конечно, понимаю, что все дело в оплошности портного, и все же весьма нескромно и, я бы даже сказал, опрометчиво со стороны юной леди, столь щедро одаренной от природы растительностью на лоне, носить такие короткие шорты и при этом сидеть в такой откровенной, открывающей ее всем взорам, позе. В том случае, конечно, если это не было сделано преднамеренно, чтобы доказать, что эта рыжинка — натуральный цвет ваших волос. Ну так как же, идем мы завтракать?
Завтрак был накрыт на маленьком круглом столике в гостиной, из которой открывался вид на вздымающуюся и опадающую мягкими волнами зелень уже европейского сада и на аллею, ведущую к главным воротам. Высокие, от пола до потолка, окна были распахнуты, и длинные занавеси лениво колыхались под легким, напоенным ароматом кедров, дуновением ветерка. Хана переоделась в длинное платье цвета спелой сливы, и, когда Хел и Ханна вошли в комнату, она улыбнулась им, слегка касаясь чудесных, необыкновенно изящных цветов, стоявших посреди стола, чтобы придать букету окончательную завершенность.
— Какая удивительная точность! Завтрак только что подан.
На самом деле она ждала их уже десять минут, но один из секретов ее обаяния заключался в том, что она умела внушить людям уверенность в их необыкновенном такте и исключительном умении вести себя в обществе. Едва взглянув на лицо Ханны, она поняла, что разговор с Хелом расстроил девушку, а потому сразу же решила взять на себя заботу о поддержании непринужденной светской беседы.
Разворачивая накрахмаленную льняную салфетку, Ханна заметила, что поданные ей кушанья отличаются от тех, которые стояли перед Ханой и Хелом. У нее на тарелке лежали жареная баранина, охлажденный аспарагус в майонезе и плов, в то время как блюда хозяев состояли из горсток чуть прожаренных в масле овощей и темного, неочищенного риса.
Улыбнувшись, Хана объяснила:
— Наш возраст и прежняя невоздержанность требуют теперь от нас некоторой осторожности и умеренности в еде. Однако мы не распространяем этот спартанский режим на наших гостей. По правде говоря, когда я куда-нибудь выезжаю — в Париж, например, — я пускаюсь во все тяжкие и ем, ни в чем себя не ограничивая. Еда для меня то, что вы могли бы назвать “укрощенный грех”. Бороться с этой слабостью особенно трудно, когда живешь во Франции — стране, где, в зависимости от того, как вы на это смотрите, одна из лучших или, напротив, самая худшая кухня в мире.
— Что вы имеете в виду? — спросила Ханна.
— С точки зрения гурманов и сибаритов, французская кухня по своим качествам уступает только классической китайской. Однако с пищей в процессе ее приготовления столько всего проделывают — ее так поливают различными соусами и подливками, шпигуют, отбивают, прокручивают через мясорубку, фаршируют и приправляют всевозможными специями, доводя до совершенства, что для желудка это просто настоящее бедствие. Вот почему люди, живущие на Западе, то блаженствуют, вкушая блюда, приготовленные французскими поварами, то страдают, принимая таблетки от печени.
— А что вы думаете об американской кухне? — поинтересовалась Ханна, слегка приподняв уголки губ в многозначительной улыбке; она, как и многие американцы за границей, пыталась показать свою особую искушенность, остроту и утонченность своего ума, унижая все американское.
— Я не могу судить о ней по-настоящему; я ведь никогда не была в Америке, Но Николай жил там довольно долго, и он говорил мне, что есть некоторые области, в которых американская кухня превосходит все остальные.
— О? — произнесла Ханна, насмешливо поглядывая на Хела. — Просто не верится, что мистер Хел нашел все же какие-то хорошие слова для Америки и американцев.
— Меня раздражают не американцы; американизм — вот что выводит меня из себя. Американизм — это болезнь общества постиндустриального мира, которая неизбежно, одну за другой, заразит все торгашеские нации, и “американской” ее называют только потому, что в вашей стране эта болезнь зашла дальше, чем в других странах, и получила наибольшее распространение; точно так же, вы знаете, говорят об испанском гриппе — “испанке” или о японском энцефалите В-типа. Симптомы этой болезни — потеря нравственной трудовой этики, сокращение внутренних ресурсов при постоянном стремлении к внешней стимуляции, она сопровождается духовным разложением, упадком и нравственным оцепенением. Вы можете распознать жертву этого недуга по ее мучительной жажде беспрерывного самокопания и самолюбования, по тому, как она старается убедить самое себя и окружающих, что ее духовная немощь и ничтожество — в действительности сложный психологический надлом, по тому, как она пытается объяснить свое трусливое бегство от ответственности тем, что ее личность представляет собой небывалое, единственное в своем роде явление. На более поздних стадиях больной уже ничем больше не может заниматься и с головой погружается в самый ничтожный, банальный и пошлый из всех видов человеческой деятельности — поиски развлечений. Что же касается вашей кухни, то никто не отрицает: здесь американцы превосходят всех в одном, довольно узком, разделе кулинарии — закусках. И, я полагаю, в этом есть что-то символическое.
Хане не понравился резкий, граничащий с бестактностью, тон Николая, поэтому она, принимая от Ханны тарелку, чтобы положить ей еще немного спаржи, постаралась перевести разговор в другое русло.
— Мой английский далек от совершенства. Здесь явно больше, чем один аспарагус, но я не знаю, как можно образовать множественное число. “Аспарагусы” звучит ужасно, получается какое-то нелепое, нескладное слово. Может быть, это — одно из латинских исключений для окончаний множественного числа, а, Николай? Возможно, правильнее было бы сказать “аспераги” или еще как-нибудь вроде этого?
— Так мог бы сказать только один из тех сверх-информированных недоучек, которые посещают “кончерти” для “челли”, а потом заказывают себе чашечку “каппуччини”<
— Arretes un peu et sois sage<
— Что я слушала?
— В чем вы специализировались? — пояснил Хел.
— А! В социологии.
Он мог бы догадаться. Социология — это псевдонаука, утопающая в описаниях и прикрывающая свою неопределенность статистическим туманом; наука, которая существует и даже процветает только благодаря некоторому информационному разрыву между психологией и антропологией. Нечто вроде разрешения на продление несовершеннолетия, которое многие американцы используют для оправдания своих многолетних интеллектуальных каникул, позволяющих им пребывать в эйфории незрелости и безответственности.
— А что вы изучали в школе? — неосмотрительно спросила Ханна хозяйку.
Хана улыбнулась про себя.
— О... неформальную психологию, анатомию, эстетику... И тому подобное.
Ханна принялась за спаржу, небрежно, как бы вскользь, поинтересовавшись:
— Вы ведь не замужем, не правда ли? Я хочу сказать... Вчера вечером вы пошутили, что вы наложница мистера Хела.
Глаза Ханы расширились от изумления. Она не привыкла к такому назойливому, бестактному любопытству, которое люди, воспитывавшиеся в англосаксонских традициях, ошибочно принимают за восхитительную искренность и непосредственность.
Хел слегка поднял руку, повернув ее ладонью к Хане, словно приглашая ее ответить; взгляд его просто светился простодушием и невинностью, но в глубине глаз вспыхивали озорные огоньки.
— Да... — сказала Хана, — мы с мистером Хелом и в самом деле не женаты. И я на самом деле его наложница. Не хотите ли десерт? Мы только что получили первую партию великолепной черешни, которой баски по праву гордятся.
