влиятельный в Иль-де-Франсе диоцез.[10] В его кафедральном соборе еще со времен Меровингов и до наших дней коронуются все франкские короли. Вот мои предки и начали прибегать к защите церкви, отписывая понемногу в завещаниях из любви к Господу то лесок, то лужок, то поле. А в благодарность реймские архиепископы сдерживали аппетиты ненасытных арденнцев, которые, породнившись с влиятельным родом Витри, совсем обнаглели и не считались более ни с кем.
Правда, графы последующих поколений оказались намного хитрее. Не желая проливать кровь в усобицах и боясь подвергнуться интердикту за притеснения Мерланов, они начали прибирать к рукам наши земли, навязывая девицам де Мерлан в мужья своих младших сыновей. Короче, о чем тут говорить – к тому времени как я появился на свет пожалованная хартия превратилась в ничего не значащую бумажку, а мой отец был владетельным сеньором крошечного кольчужного фьефа, который состоял из торфяного болота, заливного луга, донжона с небольшой усадьбой да половины ветряной мельницы.
Кстати, вторую половину злосчастной мельницы еще мой дед пожаловал на свою голову ордену тамплиеров. Они в наших местах – что в Шампани, что в Арденнах – имеют несчетное число маноров,[11] многим графам позавидовать впору…
– Я об этом знаю, – поддакнул Жак. – В аббатстве, где я обучался грамоте, был список хроник Арнульфа, патриарха Иерусалимского. Там говорится, что после Собора в Труа, когда был учрежден орден Храма, архиепископ Реймса оказал ему покровительство и сделал всех без исключения тамплиеров прихожанами своего кафедрального собора. Патриарх сокрушается, что все магистры ордена заносятся в поминальную книгу Реймса и не причащаются у прелатов Святой Земли…
– Не знаю, что там творится в поминальных книгах, и очень надеюсь в ближайшее время туда не попасть, – гнул свое Робер, – но живые храмовники, поверь уж мне на слово, что в Труа, что в Ретеле очень шустры.
Моя мать, младшая дочь графа Гуго де Ретеля, умерла при родах, и первые четыре года жизни меня воспитывал отец. Едва посадив меня на коня, он во время знаменитого турнира в Арденнах в замке Эккри вместе с другими нобилями и рыцарями принял крест и отправился в Святую Землю, чтобы отвоевать у сарацин Гроб Господень.
За семь лет паломничества отец прислал всего три письма В первом он рассказывал, как, прибыв в Венецию в войске Балдуина Фландрского, голодал на острове Лидо, ожидая, когда предводители похода договорятся о перевозке, а затем осаждал город Задар. Потом их войско решило помочь греческому царевичу Алексею избавиться от его дяди, который незаконно захватил власть в Константинополе. Второе письмо написано после того, как Константинополь был захвачен и граф Фландрии, Балдуин, избран новым императором. Там был длинный перечень того, что ему досталось по жребию после дележа добычи. В третьем письме отец рассказывал, что вскоре он возвратится домой с еще более богатыми трофеями.
Но вместо отца и трофеев в замок Ретель пришла весть о том, что император Балдуин в битве с болгарами при Адрианополе был разгромлен и то ли погиб, то ли попал в плен. Отец хвастался в последнем письме, что входил в его свиту, так что, по всей вероятности, он так или иначе разделил судьбу своего господина. Выждав положенные три года, по истечении которых человека, пропавшего
– А как же ты, сир Робер, имея собственный фьеф, оказался среди паломников, да еще и без гроша в кармане? – искренне удивился Жак.
– Всему виной коварные тамплиеры, – прорычал, шевеля усами, рыцарь и кивнул в сторону носовой башни, где на стрелковой площадке как раз стояли два сержанта с восьмиконечными крестами на плащах и о чем-то оживленно переговаривались. – Прошлой осенью я вернулся с очередной войны в Мерлан с твердым намерением жениться и остаток жизни прожить в родном донжоне. Слава богу, деньжонок поднакопил.
Сразу после Рождества приезжают ко мне тамплиеры местной прецептории и вручают письмо, якобы присланное их эстафетой из Константинополя. Ну, позвал я нашего кюре, чтоб он мне, значит, зачел, что там написано. А как услышал – чуть дара речи не лишился. По письму этому выходило так, что отец заключил с тамошними храмовниками незадолго до смерти соглашение, по которому мерланская усадьба, а также луг и торфяник переходят к ним в управление, взамен на владения где-то неподалеку от каких-то Афин. Владения, правда, если верить бумаге, преизрядные – три полных рыцарских фьефа, но мне-то что с того толку?
Вот, зачитал кюре письмо, я стою, воздух ртом хватаю, словно выуженная рыба, а они мне и говорят, мол, давай, сир, объявляй своим вилланам, что теперь мы будем с них оброк брать, а сам выметайся отсюда подобру-поздорову.
Тут я, конечно, сразу в себя пришел. Завернул их так, что хваленые воины-монахи спасались от меня до самого своего Ассонса, где ихняя прецептория стоит, и так спешили, что чуть лошадей не загнали. Ну, успокоился я, с мельником посовещался и поехал в Ретель на графский суд. Да только тут незадача вышла. Дядюшка, граф Гуго де Ретель, аккурат за два дня до тамплиерского набега богу душу отдал. Это я потом уже понял, что письмо у тамплиеров давно лежало, а приехали они ко мне тогда, когда узнали, что преставился мой благодетель… Короче говоря, теперь в ретельском замке заправлял его сын, а стало быть, мой кузен, тоже Гуго. А нужно сказать, что этот Гуго с самого детства меня терпеть не мог. Вечно мы с ним за что-нибудь дрались – сперва за игрушки, потом за дворовых девок, после за фрейлин… Он, конечно, напрямую мне отказывать не стал – побоялся, барсучья душа, – а, сославшись на траур, завернул меня в Реймс. Тамплиеры, говорит, подчиняются только Его Святейшеству Папе, вот у епископа и ищи на них управу.
Делать нечего, поехал я в Реймс. Обратился с жалобой, чин-чинарем. Архиепископ отца крестил, к нашей семье был благосклонен. Как узнал в чем дело – немедля учинил суд. Ох, нет страшнее крючкотворов, чем легисты этих храмовников. И ведь главное, Жак, все у них записано, все пропечатано, все бумажечки подшиты в книги. А уж про законы трепаться – хлебом их не корми. За два часа наговорили столько всякого, что у меня голова разболелась, словно булавой по макушке огрели. И пока я в себя приходил, суд вдруг решил, что я должен либо принять во владение эти вот греческие земли и не чинить тамплиерам препятствий, либо доставить в Реймс письменное подтверждение о смерти отца – так как договор он с тамплиерами заключил пожизненный. Какое там, говорю, подтверждение. Больше двадцати лет прошло, я уже сеньорию унаследовал давным-давно! Да все без толку. Ну а ежели епископский суд решил – тут уж ничего не попишешь.
Вот и остался я без торфяного болота, которое все эти годы в основном меня и кормило, а тут еще в Реймсе, дьявол разрази, на постоялом дворе зацепился с заезжими суконщиками. Сел в кости играть.
– Ну, дальше можешь не рассказывать, – улыбнулся Жак. – Твою невероятную везучесть мне уже пришлось наблюдать в деле.
– Сижу в Реймсе, в кошельке ни сантима, – продолжал Робер, – тамплиеры торопят, мол, давай скорее, выметайся из нашего дома, а в Реймсе и Труа на службу никто не берет. Тут приходит ко мне писец из кафедрального собора и предлагает от имени архиепископа помощь. Принимает меня его преосвященство у себя в кабинете, с глазу на глаз. Долго поет песни про то, каким доблестным крестоносцем был отец, какое это хорошее дело – Святую Землю спасать и прочее в том же духе. Я слушал-слушал – вижу, что, если старику волю дать, так облапошит он меня почище тамплиеров. Грохнул кулаком по столу, так что у него две чернильницы перевернулись, и вопрошаю, мол, прямо скажите, что ко мне за дело. Вот он и предложил мне, как и рыбку съесть, и на оглобле покататься.
