наутро встать попозже, и надо было быстренько оболванить себя до полной отключки.
У фотографа компьютер был – да он теперь, наверно, и у большинства бомжей имеется. Я, завернувшись в плед, пошла к столу разбираться. Когда включила, оказалось, что хозяин даже не запаролил технику. Это была обычная персональная машина без всяких там наворотов, купленная исключительно ради игрушек. И он напихал туда стрелялок и стратегий под самую завязку.
Я искала примитивные пасьянсы и при каждом движении указательного пальца чертыхалась – эту мышь давно пора было помыть в керосине! Конечно, можно было ее расковырять и выгрести маникюрной пилкой полкило мусора и паутины. Но я надеялась, что шарик все же разгуляется.
Стрелка вроде и попадала на нужные строчки, но кликнуть удавалось через раз – а через раз я попадала мимо, в какие-то дебри и глубины машинной памяти. Тут вошел Валевский, я повернулась, палец сам дернулся, нажимая, но на экран я уже не смотрела, потому что услышала голос.
– Ну, нашел я твою Черноруцкую, – сказал Валевский. – Там целое уголовное дело.
– Глаз – алмаз, – похвалила я сама себя.
– И она жалуется, и на нее жалуются. То ли она киллера наняла, то ли к ней киллера подсылали, а может, и то, и другое. Бригада сидит, репу чешет.
– А Фесенко?
– А Фесенко Марчук вспомнил. Где-то они пятнадцать лет назад пересекались. Ты спи давай.
Голос дрогнул – Валевский хотел и не умел показать мне свое благорасположение. Марчук – тот назвал симпампулькой и шоколадкой, как называл, надо думать, всех приятных ему женщин, не имея никаких сексуальных намерений. Гошка просто доверчиво улыбался. А Валевский сообразил, что у меня какие-то ненормальные отношения с Нартовым, только в Нартове и видел себе конкурента, но старался соблюдать элементарную порядочность. Это было дико и нелепо – даже теперь они оставались мужчинами, даже теперь, когда это не имело решительно никакого смысла, и мне хотелось плакать – ну, почему судьба не свела меня с Валевским раньше? Столько ходит по асфальтам сволочей, уже при жизни забывших, что они мужчины, и не позволяющих себе об этом напоминать под страхом жесточайшей истерики! А мужчины, увы, вот они – хоть близок локоть, да не укусишь…
– Поиграю и засну, – пообещала я, поворачиваясь к компьютеру.
На экране был текст.
Уж не знаю, на что вылетела стрелка заросшей грязью мыши, но только взгляд мой выхватил такие строчки неведомым жирным и крупным фонтом:
«…эти снимки – откровенный плагиат, но доказать, что я первый применил эту технику, я не мог, и поэтому участие в конкурсе принял не я, а Каримов. Призовой фонд составлял 200 000 долларов США…»
– Это у тебя игра такая? – удивился Валевский.
– Это кляуза такая, – растерянно сказала я. – Вот, посмотри, здешнего хозяина обидели.
Валевский навис надо мной сзади, и мы вместе прочли жалобу в неизвестную инстанцию, написанную лаконично и злобно. Там, где обычно пишут реквизиты адресата, то есть в правом верхнем углу, не было ничего. А между тем документ был составлен как официальный и даже подготовлен к распечатке – во всяком случае, я так решила, увидев внизу на положенном месте подпись – «Родин».
– Больше ничего странного не замечаешь?
– Замечаю, – проглядев документ во второй раз и зацепившись за цифру посередке, ответила я. – Конкурс «Плейбоя» был два года назад, а кляузу Родин написал только на прошлой неделе. И не в Америку, что имело бы хоть какой-то смысл, а по-русски, к кому-то местному собрался отправлять, или уже отправил…
– Распечатай.
– Ага…
Я нажала на «принт» и вышла из документа.
Оказывается, все это время компьютер просил меня проверить почту. Что-то пришло обиженному Родину на ночь глядя.
– Посмотри-ка… – сказал Валевский.
– Да неловко как-то…
Документ открылся случайно, тут моя совесть была чиста. Прилагать усилия для вскрытия чужой почты было неэтично.
– Пусти, – не тратя времени на этические диспуты, он оттолкнул стул, на котором я сидела, завернутая в плед, склонился над столом и положил руку на мышь. Стрелка уперлась в строку…
И тут экран полыхнул белым пламенем. Я взвизгнула, Валевский выругался.
– Сожгли, ч-чер-р-р-рт… Вырубай!
Когда экран погас, мы молча друг на друга посмотрели. Нашкодили, однако…
– Может, он еще не совсем сдох? – спросила я. – Что будет, если я его включу?
– Понятия не имею. Никогда такого не видел.
Я нажала кнопку. К великому нашему удивлению, машина стала загружаться. И вскоре мы увидели иконки на синем поле – обычный компьютерный пейзаж.
– Смотри ты, цел! – обрадовался Валевский. – Это, наверно, в сети напряжение скакнуло, такое бывает. Давай попробуем еще раз…
Он взялся за мышь, он подвел стрелку к нужному месту, и снова полыхнул экран безупречной белизной, но на сей раз в глубине белого взрыва мы разглядели что-то темное, вроде осьминога (почему мне привиделся осьминог – ясно, а у Валевского, надо думать, проснулось ясновидение и он считал с моей подкорки этот малоприятный образ). Я выключила и снова включила машину.
– Теперь я сама…
Компьютер не желал, чтобы мы вскрывали хозяйскую почту. Он не предлагал ввести пароль, он просто выкинул мне и сразу убрал картинку: на белом фоне пятерня в жесте отталкивания. Вот вам и осьминог…
– Ты ему понравилась, – сказал Валевский. – А меня он убить готов. Интересная у него почта…
– Впервые вижу защиту, которая реагирует на отпечатки пальцев…
Мы от греха подальше выключили компьютер, я легла, а Валевский, сильно озадаченный, пожелал спокойной ночи и погасил свет. Он вышел, я несколько минут думала о нем, а потом свет вспыхнул снова.
В дверях стоял Нартов.
– Вот, смотри! – он протягивал ладонь, на ладони лежал кусочек белого картона. – Вставай и смотри!
– Где ты взял это? – скатывая с дивана замотанные в плед ноги и садясь, спросила я.
– В кармане своих штанов взял. Держи!
Я взяла кусочек белого картона и увидела аккуратные буквы:
«Нартов, приходи на Грань».
Подписи не было…
Больше всего Римма боялась не управиться с камерой. Все прочее она придумала и исполнила довольно легко.
У ее старой тетки действительно лежали на антресолях древние, неизвестно чьи фамильные альбомы с фотографиями чуть ли не конца девятнадцатого века. Римма достала оттуда эти сокровища и позвонила в городскую газету. Даже врать особенно не пришлось – почтенное семейство в коричнево-палевых тонах – папа во френче, при усах и острой бородке, мама с высоко поднятыми волосами, стайка маленьких дочек, – и впрямь сильно смахивало на царское.
Прибежал мальчик в очках, стал хвататься за снимки, стал их требовать на два дня – переснять, и только. Но Римма была умная – у ее соседки вот так взяли портрет бати-ветерана при орденах да и заныкали. В конце концов, они вдвоем понесли фотографии в редакцию.
Поскольку тетки рядом не было, то Римма и наплела все то, что должно было понравиться прессе. Были там и фрейлина николаевского двора, чудом уцелевшая в восемнадцатом, и смена имени с фамилией, и настигшая старушку рука ЧК, и безымянная могилка, и чудом спасенные альбомы – полный ассортимент романтически-монархических затей.
