Сопля отмахнулся левой рукой, Данила схлопотал по уху, отлетел, чуть не сел на снег, но удержался и выпрямился.
Он был готов умереть, а не уступить!
— Данила!
Парень невольно повернул голову.
Саженях в шести стоял, только что выйдя из-за угла, Семейка.
Стоял спокойно, не желая сделать лишнего шага к попавшему в беду воспитаннику.
— Данила, блядин сын! Где тебя нелегкая носит?!
Сопля посмотрел на конюха и оскалился.
— А ты поближе подойди! Что ты издали орешь?
— Недосуг с кабацкой теребенью лаяться. Ступай сюда, Данила!
— Это кто тебе тут кабацкая теребень?
Семейка сделал один только шаг.
— Ну? Или тебя тут оставить? Всякой сволочи на потеху?
Видя, что товарищ не спешит бежать на подмогу и метать из рукава шубы глухим кистенем в лоб Сопле, Данила побрел к нему, на ходу осторожно поворачивая голову вправо и влево и пытаясь понять, есть ли в шее какое-то повреждение.
— Шапку подбери! — крикнул Семейка. — Воротись и подбери!
— Да ты кто таков?! — крикнул и Сопля. — А ну, подходи! Поглядим, на что ты горазд?
Он даже не попытался прицепиться к Даниле, который взял со снега шапку, ударил о колено, однако на голову надевать не стал, боясь потревожить битое место, а понес в руках.
— Ин ладно, — согласился Семейка. — Поглядим. Ступай ты сюда. Или от ворот отойти боишься? Все вы хороши, когда стенкой стоите, а в одиночку только сопливых парнишек бить. Ну, свет?
Это относилось уже к Даниле.
— Или я рановато пришел?
Данила молчал.
— Пошли, — сказал Семейка. — Вижу, тебя тут уму-разуму научили.
Повернулся и пошел прочь, даже не обернувшись, как будто ему было безразлично — идет за ним парень или рухнул в снег да и корчится от боли.
Данила, разумеется, побрел следом.
Черно было у него на душе, уж так черно, что чернее некуда. Вроде не больно побили — да насмешка острее ножа и крепче кулака оказалась. Насмешка, издевка, пьяное злобное реготанье!
И при том — полная невозможность ответить хоть чем-то!
Данилина гордость была сейчас — как палец, который сдуру занозили и он стал нарывать, горячо в нем и кровь так отчетливо бьется — дерг, дерг!
Гордость же у него была такая, от которой ослепнуть недолго. Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное — Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал — это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного…
Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка — а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега — стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили — на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.
И то — для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков — не повод сопли разводить.
Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву — тот всем дневные уроки давал.
Ему хотелось заняться делом — хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.
Дед, видя, что парень малость не в себе, велел обождать малость — он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему — бирками, называя их, как многие москвичи, «носами». Как-то он объяснил Даниле это название — мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая — в пядень, которая — в поларшина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол — пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.
Данила молча ждал, пока эта возня окончится.
— Что это там молодцы галдят? — вдруг насторожился дед Акишев.
Данила прислушался — и точно — все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче — Желваков.
— Уж не стряслось ли чего? — и дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила следом.
На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них — соответствующие по величине кусочки слюды.
Над этим-то хозяйством и шел спор.
Увидев деда, конюхи замолчали.
— Что-то ты сотворил, Тимоша? — как ни в чем не бывало спросил дед.
Но ответил Желвак.
— Новую потеху для государя!
То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить — авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!
— А что за потеха?
— А вещица полезная, — отвечал Тимофей. — При нашей-то службе особенно!
— Ночью он додумался, как к печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! — встрял Богдаш. — Вот с утра и ковыряется!
— Да не шуми ты, свет, — тихонько сказал Семейка. — Пусть сам объясняет.
— А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал — чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось — ежели бы из слюды сулейку изи баклажку изготовить — то и горячее питье с собой в мороз носить можно.
— Не получится, Тимоша. Слюду можно выгнуть, но немного, — возразил дед Акишев.
— Так я и не пробовал! Делать-то в дозоре нечего — я и думал. Можно ведь ящик изготовить по размеру баклажки и слюдой выстелить, чтобы она туда впритык помещалась! И тогда тепло в ней сохранится!
— И сколько же с таким ящиком возни? — дед почему-то, как и Богдаш, оказался противником нововведения.
— Зато в дозоре горяченьким побалуемся!
— Ты что же, думаешь — мы всю зиму печатный двор сторожить будем? изумился Богдаш. — Да у меня уж с той женкой сговорено! Она меня туда тайно проведет — тут и станет ясно, каким путем грамота оттуда вынесена, и поймем, кого там надобно с пристрастием допрашивать! Ведь Земский приказ всю печатню перебаламутил, там у людишек только и разговору, что о деревянной книжице — вот бабы-то, между собой совещаясь, до многого докопались! А коли грамота еще там — так бабы же и знают всякие потайные местечки…
— Ты уж столько про свой замысел толковал, что мне мерещится, будто я сам с той женкой лечь
