советы давать принялась, как принарядиться да что молодцу говорить. И казалось обеим женкам, что до сей поры они не то чтобы спали — подремывали, а теперь словно проснулись, оживились, радость жизни ощутили.
Летела Наталья, как мотылек на огонь, и от мученья своего, от необходимости и мужу об успехах доносить, и Богдана от беды уберечь, совсем с ума сбредать стала. Дважды уж совсем готова была уступить — да изворачивалась. Богдаш не унимался, и, совсем запутавшись, Наталья одной рукой его отталкивала, а другой к себе манила, и доманилась!
Ночью, когда выяснилась, что не только Земский приказ, но и конюхи ловушку поставили, Наталья и дара речи лишилась, и соображения. Выяснилось, что нежности, нашептанные на ушко, и объятия горячие, и быстрые поцелуи все это было лишь средством вызнать какие-то смутные тайны Печатного двора. О том, что ее взгляды, объятия и поцелуи были тоже средством — завлечь в засаду предполагаемого посланца Немецкой слободы, она в тот миг как-то не подумала. И злосчастные слова о сковородке вырвались у нее от глубочайшей обиды и великой растерянности…
Уже на следующий день, разругавшись с мужем, она побежала к Домне.
Коли подумать — оба были хороши, и Богдаш, и Наталья. Но не получилось сразу разлюбить молодца — глубокая оказалась заноза! И знала Наталья, что никакой любовью Богдаш не пылал, а вспоминала то словечко, то взгляд — и жаром ее обдавало, и земля из-под ног плыла.
Умница Домнушка догадалась — к другой стрелецкой женке побежала, к третьей, к четвертой, и вызнала, который полк в Кремле теперь караул несет, да у кого из того полка родственник на Больших конюшнях служит, а от Больших конюшен, что в Чертолье, до Аргамачьих — рукой подать!
Знал бы Желвак, как много про него разведала ловкая женка! Первым делом не женат ли. Оказалось — нет, и даже не был. Разве что еще задолго до чумы овдовел. Затем — каково звание. Оказалось — стряпчий конюх, у государя на виду. Потом — какие слухи о нем ходят. Оказалось — из тех конюхов, которым сам дьяк Башмаков поручения дает… Вызнала Домнушка и распорядок дня на конюшнях — когда встают, когда коням корм задают, поят, чистят, моют, вываживают, а также — где и как конюхи кормятся. Все это она исправно Наталье рассказала.
— Ты, свет, не горюй! Не может же быть, чтобы в нем ничего не шелохнулось! Тогда-то вы оба растерялись. А ты ему на глаза попадись тогда и гляди, удержит ли, пойдет ли следом! Ты, главное, сперва его высмотри, потом следом пойди, а потом, будто ненароком, ему навстречу и вывернись! Вот увидишь — дрогнет сердце!
Вдохновленная этими страстными речами, Наталья с утра собралась идти разыскивать Желвака. Первым делом, выпроводив мужа, достала и поставила на стол свой уборный ларец.
Она получила его в приданое и понемногу наполняла всем тем, что требовалось молодой женщине для красы.
В кровельной доске ларца было устроено изнутри небольшое зеркало. А в самом ларце удобно помещались коробочки и баночки с белилами, румянами, сурмилами и даже клеем для подклеивания волосков в бровях, который Наталья приобрела лишь потому, что он был у подружки Домны. Были там и скляницы с пахучими водками, и скляницы с бальзамами для губ. Особенно часто обновлялось содержимое в шестигранной сулейке с гуляфной водкой, куда то ли турецкое розовое масло подмешивалось, то ли ее настаивали на розовых лепестках — Наталья доподлинно не знала.
Отдельно лежали в перстневнике недорогие перстеньки-жуковины — и с жемчугом, и с бирюзой. Перстневник Наталья сама с лица оклеила бархатом, а внутри — тафтой. В особой коробочке Наталья хранила серьги — простые, «лапки», в крошечных коготках у которых крепились или жемчужинки, или камушки наподобие лалов, и дорогие — с запанами. У одной пары запаны были круглые, с травами, у другой на бляшках угадывались человечки, а внизу они имели по три привески из мелкого жемчуга каждая и в целом были вершка в полтора длиной. Наталья видела на других молодых бабах и двухвершковые серьги, но это ей не нравилось — еще и потому, наверно, что такое украшение было ей не по карману.
Там же, в ларце, хранились и переперки, какими закалывать убрус, и шитые зарукавья, которые по мере необходимости пришивались к рубахам, и мелкие серебряные дробницы, и семенной жемчуг — то, что пришивалось по челу и по краям убруса.
Наталья села снаряжаться. Косы уже были заплетены, нарядная сорочка надета и подпоясана, без пояса же — не то чтобы грех, а нехорошо, пояс от всякой нечисти оберег.
Набелилась и нарумянилась она довольно быстро — румянец должен быть ярок и сидеть посреди щеки, это дело нехитрое. Потом вдела серьги с запанами, те, на которых человечки, потом убрала косы в узел и, удерживая его одной рукой, другой подвела сзади волосник и, перехватив, ловко натянула его на голову. Косы оказались в плотно охватившей их сетке, а Наталья стала спускать нарядную ошивку волосника на лоб. Эта ошивка, шириной около вершка, представляла собой золотую сеточку по алому шелку, прикрывала спереди волосы так, чтобы ни единой волосинке наружу не пробиться, а потом следовало надеть и заколоть белое полотнище убруса так, чтобы она была видна во всей своей красе.
Выложив убрус так, чтобы расшитые концы красиво спадали на плечи, Наталья внимательно поглядела на себя в зеркало.
Хороша ли?
Да, пожалуй, еще хороша.
Домна четверых родила, они ее всю высушили, а Наталья — круглолицая, взгляд живой, морщин покамест нет. Ежели не приглядываться.
И косы густы, и тело крепко, и грудь пышна!
Но для кого же вся эта краса соблюдается?..
Для бездельника мужа, который к двадцати семи годам насилу грамоте научился! Смех один был — глядеть, как бородатый мужик, день пробегав по приказным делам, сидит под лучиной с книгой на коленях, склады разбирает. А попадья-то, попадья? Матушке Нениле в ее-то годы пора бы и оставить смехотворение. Уж точно, что смех тридцать лет стоит у ворот, а свое возьмет! Как она рассказывала бабам про Стенькино обучение грамоте! И ведь показывала, как отец Кондрат, намучавшись с бестолковым учеником, охает и пот со лба утирает!
В дверь стукнули. Это была подружка Домна.
— Иду, иду! — отозвалась Наталья и, надев в рукава шубу (срам один, а не шуба, больше бы муж денег на бумагу и чернила переводил!), расправив убрус, вышла на крыльцо.
Умница Домнушка взяла с собой двух своих старшеньких. Жгучее любопытство — посмотреть бы хоть, кто так Наталью распалил? — и горячее желание помочь подружке вовсе не лишили ее разума и более того — разбудили в стрельчихе хитрость. Коли две принаряженные женки пойдут бродить по Кремлю да кому-то из соседей на глаза попадутся — сильно будет недоумевать муж Михайла, да и мужу Стеньке про то знать незачем. А кто посмеет сказать дурное слово про двух женок с малыми детьми? Повели подружки детишек покупать к масленицу нарядные сапожки, заодно и Кремль посмотреть, и Ивановскую колокольню, о которой столько слышано, и надвратные часы с небесной сферой.
— Ну, бежим, светы мои! — воскликнула Наталья и увлекла за собой подружку со старшенькими. — Добежим скоренько — я вам, светам моим, по калачу куплю!
У Натальи водились и свои, независимые от мужа, деньги. Она понемногу пряла и отдавала наработанное одной бабе, торговавшей на Красной площади в тряпичных рядах. Нельзя же во всем на такого обалдуя, как Стенька, полагаться… Вот и пригодятся заработанные рублики!
На торгу Домнушка озиралась вовсю — не попасться бы на глаза Стеньке. Когда миновали опасное место и оказались в Кремле — прямо дух перевели с облегчением. Детишки, Татьяница и Васенька, тут всего лишь раз в жизни и были, просились скорее к Ивановской колокольне. Увидели, задрали головы, тут Васенька и шапку потерял, Домна подхватила, отругала растяпу. Наталья же озиралась — а вдруг?
— А вон там, светики, — Аргамачьи конюшни, — сказала находчивая Домнушка. — Пойдем, поглядим, может, кто на аргамаке выедет? У них вместо поводьев цепи гремячие, и на подковах цепочки коротенькие, чтобы звенело! У них сбруя вся в серебряных и золотых бляхах, а гривы им в косы плетут, и те косы до самой земли…
— И косники вплетают? — радостно спросила дочка.
— Лентами перевивают, и внизу под уздечкой шелковая варворка подвешена, головка жемчугом оплетена, вот такая!
