здраво — с не имеющей души девки какой спрос, а за бабу пусть муж отвечает, это уже его печаль.
— Не хочешь знакомиться, что ли?
Этот чернолицый был ненамного ее старше и, видать, пользовался у девушек успехом — очень уж его удивило молчание Уклейки.
— Так мы ведь уже знакомимся! — рассмеялась она, зная, что смех — сильнейшее оружие.
Искусство легкого, серебряного, рассыпчатого смеха водяницы изучали даже тщательнее, чем искусство быстрого и беззвучного плаванья. Оно за много веков было отточено до безупречности, и Уклейка, даже не слишком стараясь, своим хохотом могла свести с ума любого водяного, не то что мелиоратора, кроме разве что погруженного в свои миры Коськи.
Парень уставился на нее даже с некоторым испугом.
— Ты чего это, а? Чего смеешься?
— А так! Хочу — смеюсь!
Всякое соображение у парня пропало, мыслей не осталось — а были только смех, белое нежное горлышко и пронзительно свежий запах. Он и облапил девушку, рискуя свалиться с забора, и повернул к себе ее круглое личико, и поцеловал прямо в губы.
Уклейка знала от старших, что сбитый с толку человек именно так и должен себя вести. Она была незамужняя, не засватанная, слова никому не давала, а на проказы с людьми у водяных смотрели сквозь пальцы — тем более, что между пальцами были перепонки, у кого — прозрачные, у кого — не очень. Поэтому водяница вся отдалась своему первому поцелую — и ей это дело понравилось.
До того понравилось, что и глаза ее зеленые закрылись, и обычно острый слух напрочь отказал. Поэтому и не услышала Уклейка шлепанья по асфальту. А это Коська, окончательно составив в своей лобастой голове мир ледяных, со всеми мелочами и подробностями, шел поделиться с сестренкой. И обнаружил ее на заборе спорткомплекса, в обнимку непонятно с кем.
Прежде всего он вспомнил, почему их двоих не пустили в бассейн на сплыв, а велели сидеть снаружи на ступеньках. Состоящий при бассейне водяной Ефим боялся, что через черный ход, открытый ним нарочно для участников сплыва, заберется кто-нибудь совершенно ненужный, бездомный и грязный. Поэтому молодежи поручили ходить дозором и пугать всяких приблудных людишек.
И вот, надо же, сидит Уклейка на заборе и вовсю целуется с человеком. А что за человек, какого рожна по ночам возле спорткомплекса околачивается?
Неужто мелиораторы лазутчика подослали?!
Надо сказать, что ко времени сплыва мелиораторы существовали исключительно в воображении как водяных, так и болотных чертей. Мелиорация прекратилась много лет назад, когда приказали долго жить колхозы, частным землевладельцам осушение земель было не по карману, они и с теми-то, которыми завладели, не знали, чего предпринять, и болота даже стали сами собой возрождаться, а люди, их осушавшие, частью — померли, частью — ушли на пенсию или занялись какими-то другими делами. Но ярая ненависть болотных жителей должна была иметь постоянный объект — поэтому считалось, что мелиораторы лишь затаились и ждут часа, чтобы опять приступить к своему вредоносному занятию.
Поэтому Коська бросился изгонять врага, мало беспокоясь о последствиях.
Он дернул за ногу сестренку, заставляя ее прервать сладкий поцелуй, она брыкнулась и шлепнула ступней прямо по Коськиной физиономии.
— Уклейка! Ты что творишь?! — воскликнул возмущенный Коська. Именно такой окрик был в ходу у старших, призывавших к порядку юное водяное поколение.
— А что? Хочу — и творю! Целоваться — можно! — ответила грамотная Уклейка. Собственно говоря, много чего позволялось незамужней водянице в общении с людьми, особенно мужского пола, и даже если замужняя бывала прихвачена на горячем, ей достаточно было сказать, что собиралась завлечь жертву в воду и защекотать насмерть. Что касается своих прав — их водяницы знали твердо и за себя постоять умели.
— Это же — мелиоратор! — зашипел Коська. — Слезай немедленно! А то дядьку Антипа позову!
Матерый водяной Антип законы знал и пользовался ими часто — возможно, зная за собой медлительность и тугодумие, он предпочитал применять к делу готовое решение, а не самому в каждом случае умишко напрягать. Застав младшую дочку на заборе с человеком, он бы только рукой махнул — имеет право! Но Коська в эту минуту честно забыл о законном праве Уклейки на баловство и помнил только про мелиораторов.
Уклейка от такой злобы даже растерялась. Она оттолкнула Родриго и спрыгнула с забора.
— Ты чего? — парень, еле удержавшись, повернулся к Коське с Уклейкой, желая сказать что-нибудь этакое, но онемел.
В тусклом свете привратного фонаря он наконец-то разглядел Уклейкины ноги.
— Э-э!.. Э-э-э!.. — с таким вот блеяньем Родриго выставил перед собой дрожащую правую руку ладонью вперед. Но Уклейке было не до него — упершись руками в бока, словно матерая и толстая водяница, она открыла девичий свой ротик и обдала Коську градом обвинений.
— Ты чего ж это, змеиная твоя душа, за девками подглядываешь? Ты себе невесту заведи — за ней и подглядывай! Ты что же это подкрадываешься и орешь? Хочешь, чтобы я с перепугу свалилась? Ты вот невесту себе заведи, на нее и ори! Да кто за тебя за такого пойдет!
— Так мелиоратор же!
— Так что — уже и не поцелуйся?!
— С мелиоратором?!
— Ребята, вы чего это?! — наконец срывающимся голосом выкрикнул Родриго. — Какой я вам мелиоратор? Сами вы — мелиораторы!
Такого обвинения Коська с Уклейкой не ожидали. Уклейка прикрыла рот ладошкой, но все равно ее фырканье получилось громким, а Коська понял, что его смертельно оскорбили.
— Ну, вот что, — вспомнив, как решали мужские споры на болоте, он приосанился. — Я — Касьян, матерый водяной, от Прокопия и Красноперки, а Прокопий — от Лукьяна! А ты кто такой и от кого род ведешь? Назовись, а тогда силой меряться будем.
— Родриго я, Ивановс!
— Иванов, что ли? От Ивана род ведешь? — переспросил Коська.
— Нет, Ивановс, — делая отчетливое ударение на первом слоге, отвечал чернолицый парень.
— А род от кого? Отца-мать назвать можешь?
— От Мугумбе Квамба и Астриды Ивановой…
— Ой!.. — только и сказала Уклейка.
— Мугумбе Квамба из Камеруна, он тут учился, а потом обратно в Камерун уехал, — добавил Родриго. — А я в него, поэтому черный. А мама здешняя…
— От кого? — безжалостно продолжил допрос Коська.
— От Николая Иванова и Дзинтры Криеване…
— Он не мелиоратор! — убежденно сказала Уклейка. — Видишь — свой род знает, а ты про них сам говорит, что какие-то безродные.
— Они всякие бывают… Вспомнил! У них же еще национальность должна быть!
— Ну вот, а у него — нет! — Уклейка, как умела, вступилась за дружка, однако Родриго Ивановсу такая доброта не понравилась.
— Есть у меня национальность!
— И какая? — не совсем представляя себе смысл слова, строго спросил Коська.
— Я — титульная нация! — гордо сказал чернокожий Родриго и на всякий случай добавил: — По матери!
— По матери? — переспросил Коська. Мир мелиораторов, уже утвердившийся в его голове, обогащался какими-то непонятными приметами и свойствами. Но если Камерун все еще оставался загадкой, то посылов по матери водяной наслушался — этим немало грешили болотные черти, особенно когда лаялись из-за межи с водяными.
— По матери! — подтвердил Родриго.
— И кто же это ее — по матери?
— Кого — ее?
