создать, перед кем-то неведомым оправдаться. Волконский согласился – Шестунова непременно перед нем- то отчитывается в воспитании девицы.
Вернувшись от князя, Архаров отказался от ужина – Волконский был хлебосолен – и сразу же собрался отмываться в баню. Пока истопилась окончательно и нагрелась вода, посидел с Устином, разбирался с кое- какими бумагами. С собой взял в парилку Сеньку-кучера, который оказался и превосходным парильщиком. Нужно было как-то избавиться от всей сегодняшней суеты.
Баня стояла при службах, особо, и для хождений в нее Архаров еще весной завел особливый наряд.
Огромный просторный дом, который при Архарове еще ни разу по-настоящему весь не протопили, отсырел хуже Ноева ковчега. Нарядный лазоревый шлафрок эту сырость позорно пропускал. Архаров велел послать по лавкам, и ему привезли кафтан не кафтан, халат не халат, шлафрок не шлафрок, а нечто длиной до пят, клюквенно-розовое, подбитое коротким темным мехом, широченное – коли запахнешься натуго, левая пола чуть ли не на спину заходит, – и на серебряных крючочках.
Цвет его не смутил, он тут же завернулся в покупку и был премного доволен. Для походов в баню недоставало валенок – вот кабы ему кто раздобыл теплые серые катанки, он был бы просто счастлив. Можно даже без вышивки на голенищах. Но потеплело, и он отложил покупку до лучших времен.
Распаренный и безмерно довольный, Архаров, похожий в своем одеянии почему-то на сытого турка, отправился на поварню – убедиться, что все благополучно, и нагрузить Никодимку самоваром. Время было позднее, однако камердинер потащил заранее растопленный самовар в хозяйскую спальню, а Архаров пошел следом. Туда же, в спальню, был зван Устин и угощен чашкой чая с баранкой. Пока Архаров наслаждался, Устин почитал вслух государынин Наказ Главной полиции – то есть, было исправно совмещено приятное с полезным. А потом они вместе прочитали перед образами вечернее правило – читал Устин, помнивший его наизусть, Архаров же повторял вполголоса. Оказалось, иметь в писарях бывшего дьячка – дело душеспасительное.
– Дождь, что ли, пошел? – спросил Архаров Никодимку, пришедшего за самоваром.
Никодимка прислушался – что там делается за окошком.
– Моросит маленько. К вечеру парить стало – нельзя без дождя.
– Что бы ему днем пролиться… – проворчал Архаров, вспомнив о пожаре. Этот пожар еще долгонько разгребать придется… впрочем, утро вечера мудренее, сейчас нужно все повыбрасывать из головы, не то, Боже упаси, приснится!
Совсем уж было собрался обер-полицмейстер завалиться в постель, как в дверную щель вставилась красивая Никодимкина голова.
– К вашим милостям девка!
– Какая девка?
– Простого звания, сказалась от Фаншеты.
– С запиской, что ли? – вспомнив Дуньку, предположил Архаров. – Ну так возьми записку, тащи сюда. Девке дай пятак за труды.
– Хочет непременно в собственные руки… – тут Никодимка закатил глаза к потолку, подумал и выпалил: – Сан манке!
У Архарова в особняке было немало всяких недоразумений – то дверь в третьем жилье повадилась сама среди ночи со скрипом отворяться, то дикий голос, опять же ночью, гудел и гулял по всему дому. Насчет голоса дознались – пожилой дворецкий Меркурий Иванович разучивал модные песни, не сообразив, что в особняке умопомрачительное эхо. А теперь вот Никодимка, взяв пример с архаровцев, стал перенимать у Клавароша всякие французские словечки. Веселый француз снабжал его в изобилии, но подозрительный Архаров чуял – тут дело неладно, в один прекрасный день Никодимка такую французскую матерщину загнет, искренне полагая ее приличными словесами, что позора на много лет вперед хватит.
Одно то, как он старательно мычал в нос, передразнивая француза, уже заслуживало хорошей порки.
– Ч-черт… – ругнулся Архаров. Он сообразил, что откуда тут взяться записке? Дунька-то писать не умеет!
– Так вести, что ли?
– Веди сюда.
И запахнулся поплотнее, и встал, чтобы встретить гостью стоя, а то невесть что подумает. При всей своей решительности и пренебрежении ко многим светским условностям, Архаров вечно побаивался, что дамский пол поймет его как-то не так и будет потом предъявлять однообразные претензии.
В спальню проскользнула невысокая девка, до самых глаз укутанная в накинутую на голову отсыревшую клетчатую шаль. Она действительно оказалась простого звания – даже не в модном платьице, как полагалось бы горничной девке содержанки, а вовсе в легком сарафане.
Девка довольно низко поклонилась.
– Ну, говори, что Фаншета передать велела, – позволил Архаров.
Девка повернулась к Никодимке, всем видом показывая: вот этот здесь нам не надобен.
– Поди вон, – мирно приказал камердинеру Архаров. И, когда дверь закрылась, повторил адресованную девке просьбу.
Однако она молча подошла к нему, и даже не подошла, а как-то вмиг оказалась рядом, грудь в грудь.
– Не шали, – отступая, приказал Архаров. – Кому сказано – не шали!
Последний шаг назад оказался лишним – обер-полицмейстер, подбитый под зад собственной кроватью, невольно шлепнулся на перину.
Девка скинула с головы шаль и расхохоталась.
Это была сама Дунька-Фаншета.
– Долг платежом красен! – закричала она. – Тут вы, сударь, не отвертитесь!
И нахально завалила на спину человека, которому не отказала бы, поди, самая привередливая из московских невест.
Архаров хотел было сказать Дуньке, что она все делает неправильно – это не ей нужно безобразничать, а ему самому, ей же – ждать, чего он соблаговолит придумать или потребовать. Таковы были условия амурной связи Архарова с какой бы то ни было женщиной, и, помнится, тогда, в Зарядье, Дунька вела себя, по его разумению, безупречно.
Но и сейчас получалось неплохо.
Дунька растребушила на нем розовый кафтан, раздернула на груди рубаху, но ему пришлось отпихнуть ее, чтобы встать – все-таки нехорошо лежать под бабой кверху пузом, неправильно, не она тут главная. Дунька, добрая душа, сама протянула ему руки, чтобы вытащить его из перины, и, видя ее разудалую улыбку, Архаров и сам невольно улыбнулся.
Дунькино лицо было честным – она и впрямь радовалась своей проказе.
Он прямо по-русски весело сказал ей, что и как собирается с ней сделать, а Дунька хохотала-заливалась и в нужную минуту опрокинулась на спину наилучшим для него образом… кажется, ей даже все это понравилось…
Потом она подвинулась, давая ему прилечь рядом, и обняла, и притихла. И ни словечка не произнесла – за что всякий мужчина женщине должен быть просто благодарен.
Архаров же, когда горячка спала, задумался вот о чем: красную цену Дуньке он знал, цена была названа еще тогда, в Марфином домишке, в чумную осень, и с того времени Дунька моложе и свежее не стала. Но тогда она была – шалая девка из Зарядья, да еще и попавшая в беду – вовремя не сбежала из чумного города, теперь же – вон какие ажурные чулочки взметнулись к потолку… знать бы, как положено платить чужой содержанке? Для Дуньки полтина – в самую пору, а содержанкам, поди, сотня полагается?
Не заплатить он не мог. Не так сам себя воспитал.
Тут некстати вспомнился Шварц – нарисовался в голове, как живой, с поднятым вверх указательным перстом и назидательным изречением на устах: «Всякий труд должен быть оплачиваем».
Опять же – должность. Обер-полицмейстеру совать девке за услугу полтину – как-то нехорошо, не по чину. Надо больше, но сколько? Может, с высоко залетевшими Дуньками не звонкой монетой, а имуществом
