А в Шварцевом понимании это была обитель самой Справедливости – такой, как ее могли бы изобразить Баженов с Казаковым на Ходынском лугу, в виде греческой полуголой богини.
– Угощение принес, Карл Иванович? – спросил Архаров, словно бы напоминая немцу те чумные дни, когда он спас преступницу от голодной смерти.
– Ее нынче регулярно кормят, я проверял.
Архаров вгляделся в морщинистое лицо. Да, была на нем написана обида, была… Однако ж немец дивным образом увязал неизбежность этой обиды с торжеством великой Справедливости. Он сделал то, что полагал необходимым, и следствие несколько ускорилось. Возможно, он собирался подбросить стилет, чтобы на законных основаниях вернуть его в свой чулан. Но рассудил иначе – ради дела.
Думал ли он сейчас о Демке Костемарове, на чьем отпевании, как Архарову донесли, он появился и стоял в самом темном углу? Определял ли степень своей вины в Демкиной смерти?
Этого как раз прочитать по лицу Архаров не мог.
Шварц пришел на рандеву со Справедливостью. Он оказался выкинут из полицейской конторы, отстранен от дела, которому три десятка лет жизни отдал. И ему важно было в этих скверных обстоятельствах еще и еще раз напоминать себе: Высшая Справедливость есть.
– Каково-то ей там, света Божьего не видя? – спросил Архаров сам себя, но с расчетом, чтобы услышал Шварц. – Поди, от крыс и грязи уже рассудком повредилась и не осознает ни вины своей, ни наказания.
– Она и допрежь того вины не сознавала, – отвечал Шварц. – Наказание же сообразно.
– Я бы таких барынь в каторгу отправлял, сперва выписав плетей.
– Нет, сударь. На каторге-то ей как раз будет житье. Люди кругом, каждый день нечто иное. А сие однообразие – навеки. Плети – тьфу, почешется и заживет, и живи себе далее, хоть ангелом, хоть чертом. Одни белые полосы на спине свербеть станут.
Архаров пожал плечами – немцу виднее.
– И в Нерчинске обустроиться можно, – продолжал Шварц тизим невыразительным голосом. – Вон, в ссылку, на каторгу, жен с собой берут, детишек там заводят. А что мужику? У него и тут, как это говорится… Баня да баба – одна забава. И получается, что всякое наказание, кроме смертной казни, – временное и даже с некоторыми развлечениями. Потерпел – и свободен, и душа чиста, поскольку потерпел. А тут, сударь мой Николай Петрович, – навсегда. И я чем далее, тем более убеждаюсь, что кара должна быть – навсегда. Воистину навсегда.
Убежденность Шварца несколько озадачила Архарова. Он ждал, что будет сказано дальше.
– Хоть малая – а навсегда, – помолчав, уточнил Шварц. – На сем примере я вижу, как оно должно быть. И сей пример для всякого должен быть вразумителен.
– А коли она покается? Попов к себе потребует, взвоет, грешна я, грешна, простите, люди добрые?!
– Не потребует. Потому что тут все соответствует.
Архаров вздохнул. Все-таки в речах и поступках Шварца была порой какая-то нечеловеческая логика – простому смертному не понять.
– Я бы большего зла никому не пожелал, – сказал он, – а ведь есть, наверно, душегубы, которые более Салтычихи грешны. С ними как же быть? Их-то как судить?
– Бесстрастно, – был ответ. – Отсечь всякое негодование и всякое сожаление.
– Полагаешь, есть такой судья, кому сие доступно? Для того не человеком надобно быть…
– Человек рождается ни добр, ни зол, а таков, каким его Господь сотворил, – сказал Шварц. – Прочее суть несчастливые его приобретения на жизненном пути. Вот таков же и я, ни добр, ни зол. И не переменяюсь.
– Стало быть, ты безупречная тварь Господня? – спросил его Архаров.
Шварц несколько раз кивнул.
– И потому я должен быть, – добавил он. – Как есть все иное, созданное по законам разума и порядка.
– Ну, прости, что я тебя черной душой звал! – глумливо кланяясь, сколько позволяло пузо, воскликнул Архаров. – Куды нам всем до твоей безупречности!
– Были бы все, как я, остался бы я без работы, – совершенно не уязвляясь глумлением, преспокойно отвечал Шварц.
Тут уж можно было только расхохотаться.
– Ну, уморил, Карл Иванович, – сказал, отсмеявшись, Архаров. – Механист ты. На Ходынском лугу тебе самое место. Вот через свою механику и сидишь тут, караулишь Салтычиху.
– Я все верно рассчитал, ваша милость.
– Да только впредь так не рассчитывай.
Архаров не собирался возвращать Шварца в полицейскую контору, он сам толком не знал, для чего его занесло в Ивановскую обитель. Но что-то произошло с его голосом – в словах, помимо его воли, прозвучало обещание.
Шварц дернулся, как от щелчка кнутом по плечу, резко повернулся к обер-полицмейстеру.
Обратного пути не было. И как там сказала государыня? «Когда поздно карать приходится миловать».
– Будешь служить. И не заикайся мне об отставке, – сказал Архаров. – Тебе, кстати, письмо там пришло, из самого Тобольска. Поехали.
Он, не оборачиваясь, пошел к экипажу, Шварц поплелся следом. Думал на ходу, надо полагать, о том, каким боком повернулась к нему сейчас Высшая Справедливость.
Вернувшись в полицейскую контору, обер-полицмейстер на несколько минут заперся со Шварцем в кабинете.
Архаровцы, видевшие это явление, кинулись совещаться. Никто не знал, почему исчез Шварц, домыслы строились самые диковинные. Уже и до того додумались, что он, гоняя французских шпионов, за границу ездил. Наконец во двор, где совещались полицейские, пришел Клашка Иванов.
– Велено собраться, – сказал Клашка. – Что-то, видать, затеял. И нижних тоже звал.
– А где? – спросил Скес.
– То-то и оно, что у маза пертового.
– Опять, поди, облаву затевают, – буркнул Михей.
Архаровцы собрались в кабинете, куда, конечно же, набились не все – прочие остались в коридоре и нарочно для них дверь оставили открытой.
Архаров и Шварц стояли у стола.
– Тихо! – прикрикнул Архаров.
– Добродетель должна быть вознаграждаема, – сказал, когда все угомонились, Шварц. И полез рукой в карман.
– Сейчас пряник достанет, – шепнул Федька Скесу.
Но Шварц добыл оттуда бумагу, судя по скомканному и неопрятному виду – письмо, пришедшее издалека.
– Ваня, выйди вперед, – велел он Ване Носатому.
Тот подошел.
– Я получил послание из города Тобольска. В сем городе, при застенке, живет старик, прозвание ему Шаман. Тот Шаман был приговорен к бессрочной каторге, затем ему вышло послабление, ныне на старости лет кормится лекарским ремеслом. Он известен был среди каторжников особым умением… – тут Шварц замолчал, потому что архаровцы стали перешептываться – кое-кто слыхал про Шамана.
– Карл Иванович, продолжай, – когда установилась тишина, велел Архаров.
– Умение же таково – он тем, у кого драные ноздри, наловчился их заново выращивать. Как ему удается – одному Господу ведомо. Сказывали, берет кусок плоти от бедра и, сделав на лице раны, как-то приспосабливает. Я бы не поверил, коли бы сам не повстречал в Москве своего крестника, коему при мне, отправляя его в каторгу, ноздри драли. А он, хоть и не стал красавцем, однако имел вполне достойный нос. Я спросил его, точно ли Шаманово рукоделие. Он подтвердил. Человечек тот был Каин, царствие ему небесное.
Архаров вспомнил – его самого несколько смущал вид Каинова носа. Но нелепо мужчинам задавать друг другу такие вопросы. А Шварц ведь и точно, когда Каина с дружками отпускали на милость Божью, подходил
