бумагах. Такие поиски были для нее обычными. Филомена почти совсем ослепла, носила огромные точки с толстыми линзами, и Эванджелина часто помогала ей находить предметы, лежащие на виду.
— Может быть, вы сумеете помочь мне, — наконец сказала сестра Филомена.
— С удовольствием, — ответила Эванджелина, — только скажите, что нужно найти.
— Кажется, приходило письмо о нашем собрании изображений ангелов. Мать Перпетуя говорила по телефону с молодым человеком из Нью-Йорка — исследователем или консультантом, или что-то в этом роде. Он утверждает, что написал письмо. Оно попадало к вам на стол? Я знаю, что не пропустила бы такой запрос, если бы увидела. Мать Перпетуя хочет убедиться, что мы последовательно проводим политику Сент-Роуза. Она очень хотела бы сразу же послать ответ.
— Письмо пришло сегодня, — ответила Эванджелина.
Сестра Филомена взглянула на нее сквозь очки. Ее глаза стали еще больше и водянистее, пока она силилась разглядеть Эванджелину.
— И вы прочли его?
— Разумеется, — сказала Эванджелина. — Я вскрываю всю почту сразу же, как получаю.
— Это была просьба об информации?
Эванджелина не привыкла, чтобы кто-то сомневался, правильно ли она выполнила свою работу.
— Вообще-то, — сказала она, — это была просьба посетить наши архивы, чтобы найти особую информацию о матери Инносенте.
По лицу Филомены пробежала тень.
— Вы ответили на письмо?
— Я дала стандартный ответ.
Она не упомянула, что сожгла неотправленное письмо, — маленькая ложь, которая обычно ей несвойственна. Это было тревожным знаком — способность лгать Филомене не моргнув глазом. Но Эванджелина продолжала:
— Я знаю, что мы не разрешаем любителям доступ к архивам. Я написала, что мы обычно отклоняем подобные просьбы. Разумеется, в вежливой форме.
— Прекрасно, — проговорила Филомена, с интересом изучая Эванджелину. — Мы должны быть очень осторожными, открывая посторонним двери нашего дома. Мать Перпетуя дала специальное приказание отклонять все просьбы подобного рода.
Эванджелина не удивилась, узнав, что мать Перпетуя так печется о монастырской коллекции. Она была неприветливой и неразговорчивой, и Эванджелина видела ее нечасто. Перпетуя была непоколебима, управляла монастырем твердой рукой, и старшие сестры восхищались ее бережливостью, хотя и не одобряли ее современных взглядов. А мать Перпетуя пыталась заставить их принять реформы Ватикана, убеждая сменить тяжелые шерстяные одеяния на одежду из более легких тканей. Но сестры отказывались.
Когда Эванджелина собралась выйти из кабинета, сестра Филомена кашлянула, давая понять, что еще не закончила и Эванджелине надо подождать.
— Я много лет работала в архиве, дитя, и очень внимательно рассматривала любую просьбу, — сказала Филомена. — Я отказала многим надоедливым исследователям, писателям и псевдорелигиозным людям. Быть стражем ворот — большая ответственность. Хотелось бы, чтобы вы сообщали мне обо всех необычных письмах.
— Разумеется, — сказала Эванджелина, смущенная горячностью Филомены.
Любопытство взяло верх, и Эванджелина добавила:
— Меня кое-что заинтересовало, сестра.
— Да? — отозвалась Филомена.
— Вам известно что-нибудь необычное о матери Инносенте?
— Необычное?
— Что-нибудь, что могло бы понадобиться частному исследователю-консультанту, специалисту по истории искусств?
— Не имею ни малейшего понятия, что могло бы заинтересовать такого человека, дорогая, — прокудахтала сестра Филомена, направляясь к двери. — В истории достаточно картин и скульптур, чтобы историку искусств было чем заняться. Но наша коллекция изображений ангелов не имеет себе равных. Лишняя осторожность никогда не повредит, дитя. Сообщите мне, если последуют новые просьбы.
— Конечно, — ответила Эванджелина.
Ее сердце учащенно забилось.
Сестра Филомена, должно быть, заметила смятение юной помощницы и, подойдя ближе, так что Эванджелина ощутила какой-то запах — может, талька, а может, мази от артрита, — взяла Эванджелину за руки, согревая их в своих полных ладонях.
— Нет причин для беспокойства. Мы их не пустим. Пусть делают что хотят, дверь останется закрытой.
— Я уверена, вы правы, сестра. — Эванджелина улыбнулась, несмотря на замешательство. — Спасибо за участие.
— Пожалуйста, дитя, — ответила Филомена и зевнула. — Если произойдет еще что-нибудь, я до вечера буду на четвертом этаже. Мне как раз пора вздремнуть.
Сестра Филомена исчезла, а Эванджелина погрузилась в пучину самобичевания и в размышления о том, что же произошло между ними. Она жалела, что обманула начальницу, но в то же время думала о странной реакции Филомены на письмо и о ее желании не пускать посетителей в Сент-Роуз. Конечно, Эванджелина понимала необходимость защищать созерцательный мирок, который они так старательно создавали. Внимание сестры Филомены к этому письму казалось преувеличенным, но что заставило Эванджелину так бесстыдно и неоправданно лгать? Однако это случилось — она солгала старшей сестре. Но даже этот проступок не умерил ее любопытства. Какие отношения были между матерью Инносентой и миссис Рокфеллер? Что имела в виду сестра Филомена, когда сказала, что никто не пустит посторонних в их дом? Что плохого в том, если «посторонние» увидят замечательную коллекцию книг, картин и гравюр? Что они скрывают? За годы, которые Эванджелина провела в Сент-Роузе — почти полжизни! — там не происходило ничего необычного. Сестры-францисканки от Непрестанной Адорации вели жизнь, достойную подражания.
Эванджелина сунула руку в карман и вынула письмо в тонком гладком конверте. Почерк был витиеватый и изящный, взгляд легко скользил по завитушкам и росчеркам букв.
«Ваши указания чрезвычайно помогли продвижению экспедиции, и, осмелюсь сказать, мой собственный вклад был не менее полезным. Селестин Клошетт прибудет в Нью-Йорк в начале февраля. Все новости Вы узнаете в самом скором времени.
Остаюсь искренне Ваша,
Эванджелина перечитала письмо, пытаясь понять, о чем идет речь. Затем тщательно свернула тонкую бумагу и спрятала обратно в карман, думая, что не сможет продолжать работу, пока не разгадает смысл послания Эбигейл Рокфеллер.
В ожидании лифта Персиваль Григори постукивал по полу кончиком трости, ритм резких металлических щелчков отсчитывал секунды. Облицованное дубовыми панелями фойе дома — элитного, довоенной постройки, с видом на Центральный парк — было настолько привычным, что он его почти не видел. Семья Григори уже больше полусотни лет занимала пентхаус. Он бы мог обратить внимание на почтительного швейцара, пышную композицию из орхидей в холле, кабину лифта, отделанную
