– Кто там? – раздалось за дверью.
– Марина! Это Василий Михайлович! Откройте, пожалуйста!
Дверь открыла Анна Викторовна.
Зиновьев прошел. В тесной прихожей приметил на полу Мишкины кроссовки и обрадовался: значит, сын тут.
– Проходите в комнату! – Анна Викторовна, с которой Зиновьев был знаком заочно, оказалась симпатичной женщиной лет сорока пяти. Марина была похожа на мать, такие же пронзительные темные глаза.
– Присаживайтесь! Я сейчас ребят позову...
– Подождите, Анна Викторовна! Давайте сначала без них поговорим. У меня только один вопрос: вы-то как относитесь к тому, что они задумали?
– С уважением. – Анна Викторовна помолчала. – Василий Михайлович, я знаю только одно – сломать жизнь детям нашими запретами просто.
– Да я согласен с вами! Я о другом... Как бы помягче... Марина – замечательная девочка, о такой невестке только мечтать. Но вам, как ее матери, о таком ли зяте мечтается?
– Это ее выбор. Вернее, их общий выбор – быть вместе. А мне мечтается о таком зяте, с которым Маришка будет счастлива. Вот и весь ответ.
Потом они все вместе пили чай, и Зиновьев не мог не заметить, какие довольные рожицы у Мишки и Марины. Прощаясь, Василий Михайлович попросил сына:
– Миш, ты матери позвони. Она переживает. Не держи зла. Родителей не выбирают. Хорошо?
– Хорошо. Пап, ты... это... – Мишка замялся. – Ты прости меня за ультиматум тот. Я только сейчас понял, что я тогда сделал своим заявлением. И вот меня то же самое настигло. Я ушел из дома ради любимой, а ты остался дома ради меня. Вы расстались?
– Нет, но все очень сложно.
– Пап, ты прости. И если еще не поздно, делай то, что тогда хотел.
– Хорошо. Спасибо. – Зиновьев задрал голову вверх, словно рассматривал низкий потолок в квартире, чтобы никто не увидел, что у него блестят глаза.
– Пап... Я тебе еще кое-что сказать должен. – Миша судорожно вздохнул. – Пап, я ведь не твой сын. Мама... Она не понимает, что я слишком хорошо слышу. Слишком хорошо. Даже то, что слышать мне не надо. Она разговаривала в ванной по телефону с тетей Катей, ее подругой старинной. Воду включила, чтобы не было слышно. Ни фига физику в школе, видать, не учила! От этого, наоборот, слышимость лучше! Да еще мой слух. Так я и узнал, что ты не отец мне. Вот, я тебе сказал это, ты должен знать. А уж как дальше – тебе решать.
– Миша, а что решать? Ты мой сын, потому что двадцать два года я считал тебя своим. Ничего не изменило твое признание и изменить не может.
Зиновьев притянул к себе Мишку, крепко обнял и почувствовал, что он сильный и крепкий, хоть и хрупкий на первый взгляд.
– Чем помочь – скажи.
– Пап, нам бы собаку... Знаешь, я к Мамочке привык. Но дело даже не в этом. Нужна собака-поводырь. Овчарка немецкая.
– Ну, это не проблема. А Анна Викторовна против не будет?
– Нет, что ты! Никто против не будет!
– Ну, будет вам собака.
От детей Зиновьев прямым ходом отправился к супруге. Не позвонил, открыл дверь своим ключом, не раздеваясь, прошел в комнату, упал в кресло. Потер виски, покашлял, давая понять Кире Сергеевне, чтобы она пошевеливалась, вылезая из-под одеяла.
Супруга явно не спешила, и Зиновьев нетерпеливо крикнул:
– Кира! Сколько я должен ждать?
Кира Сергеевна выползла из спальни, щурясь от яркого света, запахивая поплотнее халат.
– Добилась?
– Что ты имеешь в виду? Ты что, поощряешь этот бред?
– Это не бред. Это любовь, Кира, и я буду всячески поощрять это. И в этом союзе, поддерживая своего сына, всегда выберу сторону его девушки. – Зиновьев перевел дух. – Она лучше, чем мы, знает, что это такое – быть в ответе за того, кого ты приручил.
Заметив, как Кира Сергеевна перекосилась от его слов, Зиновьев продолжил:
– Нет, Кира, я далек от мысли говорить тут прописные истины. Но ведь и фокус-то весь как раз в том, что мы часто произносим какие-то слова, хорошие и красивые, мудрые, умные. И что? А ничего! Знаешь, пообещать жениться – это еще не жениться. Так и с этими словами...
– Ах, у тебя не важно?! Ты про баб своих говоришь! А ты за Мишу, что, в большом ответе?
– Нет, – спокойно ответил жене Василий Михайлович, устало потерев щетину на подбородке. – И ты знаешь почему. И дело не в том, что Миша не мой сын...
Зиновьев сделал выразительную паузу. Поднял глаза на жену. Она смутилась. Не заорала по привычке, не стала ни в чем уверять, что лишний раз доказывало, что все так и было.
– Дело совсем не в этом. Все эти двадцать два года я считал Мишу своим сыном. Другое дело, что ты сделала все, чтобы и без того раненный ребенок был одинок. У него не только не было отца. У него и мамы по большому счету не было. Поэтому сейчас я сделаю все для того, чтобы у него все было. Сейчас у него есть главное – дом, где он всем нужен, где ему хорошо, где его любят. И я тоже ухожу теперь с чистой совестью туда, где меня любят. И тебе я желаю найти того, на кого тебе не захочется орать, а с кем захочется стариться. Это очень важно, Кира. И пока не поздно, стань счастливой.
Зиновьев встал. Посмотрел на жену, которая смотрела мимо него. Шагнул в прихожую, где его догнали слова Киры Сергеевны:
– Я не верю вам всем! Не верю!
– А ты попробуй.
Шаги в полутемной прихожей затихли, стукнула входная дверь. Кира Сергеевна закрыла руками глаза и, раскачиваясь, беззвучно заплакала.
Зиновьев потер под пиджаком грудь. Мешает что-то внутри. Молниеносно в голове его пронеслась мысль: русские мужики живут лет до пятидесяти шести, а потом мрут как мухи! Экология, нервы, ну, и излишества разные. Ну, даже если и ему положено прожить только столько, то у него впереди еще уйма времени, и если ему повезет, то он вполне еще может родить девочку и даже успеет ее вырастить и отдать ей все то, что не успел дать Мише.
Шаги давались ему с трудом, ноги словно чугуном налились, стали неподъемными, как будто шел он в водолазном костюме по дну моря. И видно было так же плохо, как в мутной воде. А в голове, как горячий родничок, пульсировала строчка, откуда-то хорошо ему известная, – «самого главного глазами не увидишь», и он никак не мог вспомнить ее продолжения...
...Зиновьева нашли через час. Он, скорчившись, полулежал на широком подоконнике между этажами, тяжело привалившись к огромному горшку с цветком, которые в большом количестве разводили жильцы этого элитного петербургского дома.
Витя Осокин звонил Зиновьеву несколько раз – он давно уже должен был выйти из парадной, а его все не было и не было. Не дождавшись, Витя прорвался в дом мимо консьержки, лифта ждать не стал, помчался, перепрыгивая через ступеньки, вверх по лестнице и нашел Василия Михайловича.
Осокин нащупал пульс и услышал несильные толчки крови под кожей. «Жив!» Что случилось с Зиновьевым, Витя определить на глаз не мог, но на всякий случай не стал трогать тело. Позвонил не в скорую, которую можно прождать три часа, а знакомому врачу, по распоряжению которого бригада прибыла через пять минут.
– Инфаркт! – услышал краем уха Осокин. Его оттеснили от Зиновьева, и он терпеливо ждал в стороне, наблюдая за тем, как слаженно и четко работают медики.
– Вы вызывали врачей? – спросил у Осокина врач, заметив его бесполезно торчащего на лестнице. – Как давно все случилось?
– Не менее часа... – растерянно ответил Витя.
