отказываться?! Она даже не морщилась, но старалась просто глотать икринки, чтобы они не давились на языке.
Нельзя сказать, что ее все устраивало в этой истории. Ей хотелось с ним в театр и в отпуск на море, хотелось, чтобы он приехал к ней с чемоданом и поселился в ее квартире, и даже хотелось с ним и без него посещать его глуховатую тетку Марусю. Он очень пекся о ее здоровье и переживал о том, что слишком часто ему приходится ее оставлять одну, когда у него случаются командировки.
Но Шурик не спешил глобально решать вопрос их совместной жизни, лишь туманно намекая на скорое светлое будущее. И Лариса, влюбленно глядя на него, соглашалась. Она в его присутствии просто становилась другой. «Глупая влюбленная корова», – говорила она сама про себя, пытаясь вспомнить подробности очередного долгого разговора по душам и вспомнить не могла. Наверное, она даже не очень слышала его голос, просто впитывала ощущения, от которых шла кругом голова, и проваливалась в омут этих необычных отношений.
В один из приездов Шурик повел Ларису в ресторан. Они и раньше ездили ужинать куда-нибудь, чтобы не стряпать дома. Но это был с первой минуты необычный ресторанный поход. Шурик был торжественно возбужден, нервно проверял то часы на запястье, то пуговицу на пиджаке, то деньги, которые носил просто в кармане.
Причина этой его дерготни стала понятна Ларисе, как только они пришли в ресторан. Столик, за который их проводили прямо от порога, приняв на входе одежду, был обставлен особенно торжественно, в отличие от всех остальных. Огромный букет роз – свежайших, будто пять минут назад срезанных с кустов, – топорщился острыми шипами в хрустале. На темно-бордовых лепестках и темно-зеленых листьях сверкали капельки воды.
Шурик ловко выдернул букет из вазы и протянул Ларисе.
– Цветы? По какому поводу?!
– По самому серьезному. – Шурик слегка заикался. – Лариса... Ларочка... Мне очень трудно говорить, я вообще не знаю, как это делается. Ну, словом, я очень прошу тебя... вас то есть, стать моей женой!
Последнюю фразу жених буквально выпалил и покрылся красными пятнами.
Лариса от неожиданности села и чуть не свалила приборы со стола огромным, как веник, букетом. «Странная все-таки тяга у Шурика к этим размерам. Мне ж не поднять его! Опять почти похоронный атрибут...» – подумала она и тут же мысль эту неуместную отогнала прочь – все-таки любимый мужчина, русский Джеймс Бонд сделал ей предложение. Да какой Бонд! Штирлиц! Наш родной и всеми уважаемый разведчик сделал ей предложение, а она рассуждает о том, что букет без особого вкуса подобран. Вот уж правда, от счастья голова улетела.
По этой же самой причине она не кивнула Шурику, «согласна, мол», а только нежно улыбнулась.
Он не понял. Бухнулся на колени у стола и чуть не со слезами, прижимая к своей щеке ее холодную руку, шепотом спросил:
– Я не понял... Ты согласна?
Лариса в ответ кивнула и покраснела: она почувствовала, как все присутствующие на них уставились. Кто с восторгом, кто с удивлением, кто с завистью.
– Шурик, вставай! Мне ужасно неудобно... – тоже шепотом попросила Лариса. – Да, согласна я, согласна! Только вставай, пожалуйста!
Шурик встал с колен, отряхнулся, победно оглядел зал, потом взял со стола бутылку шампанского и открыл ее так, что пенистый напиток струей ударил в потолок.
Собственно, после этого знаменательного события жизнь Ларисы не изменилась. Она все так же работала в школе, только статус у нее стал несколько иной. Раньше она была просто Лариса Михайловна Потапова, а стала невестой Потаповой. Правда, жених не назначил точную дату свадьбы, и когда коллеги спрашивали Ларису, скоро ли они погуляют по такому случаю, она со смехом отвечала:
– Примерно могу сказать только одно: это, возможно, произойдет до моей пенсии!
– А фамилия? Ларочка, какая у вас будет фамилия? – лезли с расспросами любопытные, как монашки, учительницы.
– А фамилия у меня останется моя – Потапова.
– А почему? Мужчине очень приятно, когда женщина берет его фамилию!!!
– И все же фамилия останется у меня моя. Она мне больше нравится.
И это была чистая правда. У Шурика фамилия была не шибко благозвучная – Корытников. Ему она в общем-то была к лицу. Но Ларисе не нравилась категорически. И она жениха предупредила сразу: никаких перемен фамилий!
Впрочем, никто и не настаивал. Шурик периодически говорил что-то о будущем, но Лариса, привыкшая к роли соломенной невесты, не очень видела себя в какой-то иной роли.
Как-то раз Шурик завалился к Ларисе без предупреждения и застал у нее большую уборку. Лариса не просто стирала, убирала, гладила. Она еще и антресоли убирала, и шкафы. И выворачивала ящики, годами хранившие какие-то ненужности, которые жаль было выбросить.
Шурик не горел желанием убирать что-то, но с удовольствием потопал на кухню, где приготовил нехитрый ужин.
– Все! Перекур! – устало сказала Лариса, унюхав просочившийся из кухни приятный запах жареной картошечки с луком. – Шурик, тащи, пожалуйста, сюда еду! Будем есть и кино смотреть. Я больше не в силах что-то делать...
Стол в комнате, к счастью, не был завален, только большая коробка, завернутая в старое покрывало, покоилась на нем.
– Л ар, это что? Это куда? – Шурик подхватил со стола коробку, присматривая место, куда ее можно было бы переложить.
– Тихо-тихо! Аккуратно, не разбей!
– А что тут? – Жених Шурик потряс коробкой.
– Ну я же прошу – осторожно! – Лариса приняла из рук Шурика коробку. – Тут икона бабушкина, моя, вернее, уже. Бабушка, когда умирала, мне передала. Говорят, она очень ценная.
– А можно взглянуть? – Шурик, не дожидаясь разрешения, начал разворачивать коробку.
Икона была особенной. Бабушка рассказывала, что всю войну она молилась перед ней за мужа и брата и им повезло неслыханно: сколько разных ситуаций было страшных, а они выходили из них без единой царапины.
Это была не обычная доска с прописанным на ней ликом, а сложная конструкция, которую Лариса хорошо изучила еще в детстве.
Икона Богоматери с Младенцем была закреплена в деревянном ящичке размерами тридцать на сорок сантиметров – киоте. Икона закрывалась ризой – «одеждой», искусно сработанной мастером из тонкого металлического листа, позолоченного и посеребренного. В «одежде» были сделаны прорези, и взору открывались лишь некоторые детали – аккуратно прописанные на доске-подложке лики и руки.
Ящичек закрывался крышкой со стеклом. На боку ящика был миниатюрный крючочек, который накидывался в петельку. Под «одеждой» бабушка держала «прятку» – там в небольшом углублении она прятала от посторонних глаз записки, которые писала «Боженьке». Датированные сороковыми годами прошлого столетия полуистлевшие бумажки многое могли рассказать про то, как молилась Евдокия Макаровна за раба Божьего Ивана Ивановича Лукерьева – бабушка специально к имени добавляла и отчество и фамилию дедову, чтобы «Боженька» точнее разобрался там наверху, не перепутал ничего и не оставил его без своей милости.
Когда Лариса первый раз добралась до иконы – уж очень привлекал ее крошечный крючочек на боку ящика! – бабка ее от души выдрала крапивой, чтоб не озоровала и не лезла, куда не просят, без разрешения.
Потом бабка усадила внучку, икону со стены сняла, на стол аккуратно водрузила, сама открыла, показала эту необычную красоту Богоматери с Младенцем под «одеждой», записки читать не дала – щелкнула по носу.
– Вот вырастешь – твоя икона будет, – сказала бабка Ларисе. – Она у нас по женской линии передается. Записочки мои не вытряхивай, не выкидывай. Бог, конечное дело, и так все чаяния наши слышит, но с записочкой оно надежнее. И сама не забывай: пиши – проси да благодари.
