— В шкварки…
Ответ протоколируется.
— Что такое микрон?
— Это ведь по физике, вы меня по физиологии спрашивайте.
— Но вы ведь видели, что в физиологической лаборатории стоит микротом. Значит, он нужен и в физиологии.
Думает, не отвечает.
— Ну, большой он или маленький? Больше аршина или меньше? Или это весовая единица?
— Весовая…
— В таком случае, сколько он весит?
— Меньше четверти фунта, но точно не знаю.
Дальше экзаменовать профессор отказался. Но декан, боявшийся за свое политическое прошлое и за судьбу семьи, принял экзамен.
Подобных примеров я мог бы привести немало. Некоторые такого же уровня, но без партбилета, постепенно отставали и уходили.
На моем курсе было несколько человек, поступивших с рабфака. Там понижение культурного уровня проводилось путем приема малограмотных студентов и замены общеобразовательных предметов политическими. Принимали по социальному отбору почти только рабочих от станка и батраков. По большевицкой программе в ВУЗ предполагалось в будущем принимать только с рабфаков. Один окончивший рабфак студент, человек разумный, не раз жаловался:
— Разве я могу здесь понимать так, как другие? Я же знаю, чему учили в старой школе и чему учат на рабфаках. Мне бы лет пять проучиться в гимназии, тогда я смог бы учиться и в университете.
А ему, как рабфаковцу, шли навстречу, профессора опасались упреков в жестком обращении с воспитанниками этой пролетарской кузницы новой красной интеллигенции.
Но нужно сказать, что многие из рабфаковцев понимали недостатки советского образования и, обладая природными дарованиями, неутомимо над собой работали, с успехом заканчивая институт.
На моем курсе соотношение уровня образованности и культуры было примерно такое же, как на двух предыдущих. Впоследствии студентов, окончивших старые школы, уже не было: в ВУЗы поступали только из школ второй ступени, медтехникумов и рабфаков. Тяга к учению продолжалась. Но узаконенный большевиками упрощенный метод постижения всех наук, имеющий целью заменить “буржуазную интеллигенцию” новой, советской, привлекал кроме желающих учиться и людей, в смутное время отвыкших от физического труда и надеявшихся с помощью образования занять командные должности и вести легкую и приятную жизнь. Появились “командированные”, посланные обучаться партией, профсоюзом и иными советскими учреждениями.
В 1920 году у мединститута в Екатеринодаре не было собственной анатомички. Обучение на трупах происходило на лужайке за войсковой больницей. Студенты сами вываривали трупы и составляли скелеты. Сами выносили трупы на траву и потрошили под открытым небом. Трупов было так много, что студенты стали выбирать: одному нравились рыжие, другие предпочитали мужчин… Надо отдать справедливость советской власти: трупы она поставляла всегда в большом количестве.
Материальное положение студентов было тяжелым. В первые годы немногие получали стипендии, на которые можно было влачить полуголодное существование. Почти все работали. Были студенческие артели грузчиков, землекопов. Женщины стирали и шили. Ночные сторожа считались аристократами. Идешь по улице и видишь: под тусклым фонарем сидит ночной сторож с учебником общей патологии или акушерства.
Я был таким “аристократом” примерно два года. Получал десять рублей и обеды. Зато была возможность посещать лекции и клиники, которой не было у работающих днем.
Чтобы свести концы с концами, Зина начала работать сестрой в краснодарском туберкулезном диспансере. Ежедневно ездила из Пашковской, куда через Дубинку стал ходить трамвай. В диспансере она заразилась, и через год у нее открылось кровохарканье. Пришлось ей оставить работу, и процесс в легких зарубцевался без лечения при несколько улучшенном питании. Еще одно чудо, ниспосланное нашей семье.
На последних двух курсах наше материальное положение немного улучшилось: профессора завалили меня переводами своих научных работ для публикации в иностранных медицинских журналах, главным образом немецких. Кроме того, я давал уроки немецкого языка, реже итальянского и французского.
Моральный уровень студенчества до некоторой степени отражал общий моральный уровень страны. Коммунисты и комсомольцы обоих полов составляли примерно пятую часть общего количества студентов. Они, за редкими исключениями, считали мораль буржуазным предрассудком, и среди них процветали половая распущенность, доносы и провокации.
Около половины учащихся были девушки: коммунистки, комсомолки, немало интеллигентных. Мужчин в войнах гибнет намного больше, чем женщин, а в Гражданской потери интеллигентных мужчин были особенно велики. Большинство женщин вышли из ВУЗа честными труженицами и несли нелегкий крест врача, для женщин по ряду причин более тяжелый, чем для мужчин.
Одним из самых отвратительных явлений в истории советского студенчества в первые годы после революции был способ приема в ВУЗ женщин, не имевших командировочных удостоверений или связей и социальное происхождение которых, с большевицкой точки зрения, было сомнительным. Прием зависел от отбросов человеческого общества, которые плату за прием в ВУЗ требовали от женщин “натурой”. В здании мединститута, напротив Белого собора, у этой шайки были две специальные комнаты для “свиданий”. Женщины из-за этого уходили и пробовали поступить в ВУЗ через год или же оставляли попытки в него попасть. Некоторым удавалось найти защитников. На условия шайки соглашались немногие.
Чистка
Советская действительность подвергала моральную устойчивость студентов беспрерывным жестоким испытаниям, достигшим своего апогея во время чистки весной 1924 года, когда я был на четвертом семестре.
Чистка должна была выявить и удалить из ВУЗа политически неблагонадежных и социально чуждых. Согласно большевицкому учению все отрасли духовной и материальной жизни народа и государства должны подчиняться классовому принципу и служить только ему, даже если это в ущерб народному благу. Поэтому дети и внуки бывших офицеров, священников, торговцев, помещиков, дворян, членов небольшевицких партий, не говоря уже об участниках Белого движения, а также все, вызвавшие своими высказываниями и действиями в ВУЗе подозрение или неудовольствие ячеек, с волнением ожидали чистку, которая могла их лишить единственного для них пути в жизнь.
Чистке предшествовала основательная подготовительная работа. “Работа” в большевицком значении слова всегда означала доносы и провокации. Моего друга вызывали в комиссию по чистке и сказали, что он останется в ВУЗе, если даст обвинительный материал на пять человек, указанных поименно. В течение недели набралось громадное количество доносов. Работник ГПУ, руководивший чисткой, говорил коммунисту, бравшему у меня уроки немецкого языка:
— Мы никогда не думали, что образованные люди могут в такой мере заниматься этим грязным делом. Мы привыкли, что прислуга доносила, но что студенчество пойдет по этому пути… Это черт знает что!
Это было не “черт знает что”, а плоды системы, для которой доносы — одно из условий ее существования. Чекист, скорее всего, преувеличивал количество доносчиков и, изображая возмущение, запугивал. Продажных было меньшинство.
Учеба прекратилась почти совершенно, все говорили только о чистке, бегали по городу, по станицам и деревням доставать бумаги, документальные подтверждения об отказе от отца и матери… Кто-то, переступив границу порядочности, писал донос.
Коммунисты чувствовали себя как рыба в воде. Помилуй Бог, такой праздник доносов и морального падения даже большевикам не так часто удавалось устраивать! Они вдруг сделались центром внимания взволнованной беспартийной черни и взирали на нее со снисходительной улыбкой олимпийцев.
В комиссию входил представитель от ГПУ студент Васильковский, по слухам, сын инженера, опустившийся тип, кокаинист, член революционной ячейки, имеющий на совести не один десяток расстрелов, вдобавок занимавшийся воровством в студенческой среде: “Васильковский пришел, смотри в оба”. Другой был студент от ячейки, чистейшее дитя большевизма, лишенный какого бы то ни было понятия о морали и этике.
Третьего не помню. От профессуры входил ректор, а иногда и кто-нибудь из профессоров, присутствие которого было чисто формальным. Он проверял только академическую успеваемость, что якобы также входило в обязанности комиссии. Я знал студентов-коммунистов, к моменту чистки не сдавших ни одного зачета, но благополучно ее прошедших.
Я ждал свой черед. Шансов на благополучное прохождение чистки было мало. Документов, что я не служил у белых, у меня не было. Подложную бумагу, выданную сербами в 1920 году, я уничтожил при переправе через Днестр. Да и была она на настоящую фамилию.
Один студент, симпатичный “хохол”, как мы его звали, большой шутник, говорил:
— Меня, безусловно, пропустят, я — столбовой дворянин: мать прачка, отец — двое рабочих… Ты что, тоже из рабочих?
— Естественно, — отвечал я.
— Смотри не говори это комиссии, а то она со смеху подохнет.
— Хорошо же ты успокаиваешь!
— А один черт, что плакать, что смеяться…
Очень тяжело переносила пытки ожидания на редкость способная студентка, дочь деревенского учителя, уже окончившая один факультет во время войны, потерявшая мужа- офицера на фронте и единственного сына во время отступления. Пробивалась она с трудом, где-то работала днем и вдобавок кому-то помогала. Она знала, что на нее донесли. Как вдову офицера, ее вычистили из ВУЗа, уволили с работы, и она куда-то уехала.
Наступила моя очередь. Профессор Струнников, проверив мою зачетную книжку, сказал, что все в порядке. Допрашивал Васильковский:
— Вы поступили в ВУЗ без командировки?
— Без.
— Ваше социальное происхождение?
— Отец — железнодорожный рабочий.
— Как же вы учились в университете, если ваш отец рабочий?
— Пробивался, давал уроки…
— Что вы делали в 1918–1920 годах? В какой армии служили?
— Ни в какой армии я не служил.
— У белых никогда?
— Никогда…
— Офицером не были?
— Нет, студент-медик не может стать офицером.
— Говорят, что в 1919 году вы были у себя дома.
Кто же об этом донес? — думаю.
