видят, как кого зовут, не знают, умрет какой одинокий бедолага — никто и не хватится, пока не завоняет. И наплевать им, хоть грабь соседа, хоть убивай, лишь бы тебя не трогали. А я вот грех на душу не возьму — молчать не стану. У нее он, у Зойки. Ходит он к ней, я сама видала. Вот так, Аня. Старая любовь не ржавеет.
— Кто? — спросила Аня. — Какая любовь?..
Тошнота подкатила горячей волной, и, зажимая рукой рот, она бросилась в ванную и склонилась над раковиной…
…«Господи! Как же это я так исхитрилась?» — недоуменно подумала она, пытаясь выпростать из-под себя замысловато подвернутую ногу.
— Где я?! — спросила Аня, не понимая, что случилось, как она оказалась на полу в ванной комнате и почему так сильно болит голова?
И прошли-то всего мгновения, а казалось, будто целая вечность. Как в тягучем ночном кошмаре, когда за одну секунду постигаешь всю бездонную глубину отчаяния и просыпаешься в холодном поту.
Она тронула рукой болезненную шишку на голове и все вспомнила.
— Батюшки-светы! — выглянула из кухни соседка. — Да ты никак в обморок хлопнулась! А ну-ка, вставай, Аня! Ты что это, дочку хочешь напугать до полусмерти? Нашла тоже причину терять сознание! Все переживают, и ты переживешь. Никуда он не денется. А и денется — не велика потеря. Ребенок есть, и ладно. Вот что самое главное, а мужиков на твой век хватит, уж ты поверь мне…
— …Давай-ка садись, — хлопотала она вокруг Ани, прикладывала к ее затылку кусок зафальцованного мяса из морозилки, наливала чаю. — Вот так! Держи холодное через полотенце, чтобы шишки не было, и послушай меня. Я, матушка моя, на седьмом месяце беременности была, когда добрые люди сообщили, что у мужа на стороне девочка родилась. Что уж со мной было, я тебе и сказать не могу. Хотя ты сейчас меня понимаешь. Встретила его кулаками, вещи собрала — и за дверь, а сама в больницу загремела со схватками. Родила семимесячного, еле нас с ним откачали.
— А та женщина?.. — невольно заинтересовалась Аня.
— А та замужем была, родила, вроде как в законном браке. Не знаю, как она со своим мужем объяснилась. Может, и ему добрые люди глаза открыли. Да мне это и без разницы.
— А ваш муж?..
— А мой при мне остался. Теперь-то чего уж говорить? Тридцать лет прошло. А только лучше бы мы тогда с ним и расстались на веки вечные. Нынче, с вершины жизни, я вижу, что ничего бы такого особенного не потеряла, а может, глядишь, и наоборот, приобрела. Но прошлое переделывать — пустое занятие. И опыт наш горький никому не нужен. Не хотят люди на чужих ошибках учиться. Так что каждый из нас разбирает только свои полеты.
— А почему вам кажется, что лучше бы он ушел?
— Да потому что все свои муки я испила до дна. И сынок мой отравленным этим молоком сполна нахлебался. Такой рос беспокойный, болезненный, думали, не жилец. А смотри, какой вымахал! А говорю я все это, потому что так до конца и не простила своего благоверного. А ведь в этом деле как? Или простить от чистого сердца, или так и будет эта ржа точить твою душу, пока до дна не выест. Может, кто меня и осудит за то, что глаза тебе открыла. Но теория моя простая. Обмана, как ни старайся, все одно не утаишь. Рано или поздно откроется. Так вот, по мне, лучше рано, чем поздно, когда дело так далеко зайдет, что и не распутаешься. В привычку войдет, в «замену счастию». Хуже нет, когда мужик и здесь, и там обретается.
— Нет, — покачала головой Аня. — И здесь, и там не получится. Впрочем, и здесь не получится тоже. Теперь уж только там. Я, возможно, пожалею потом. Даже наверняка пожалею. Но это будет потом. А пока…
— Да ты подожди горячиться! Такие решения на холодную голову принимают. Остынь сначала. Вон тебя как колотит!
Но остыть Аня не успела, потому что хлопнула входная дверь и Стася, выскочив из своей комнаты, закричала:
— Папа! Папочка пришел!
Аня взвилась, словно отпустили сжатую до предела пружину, сжимая в руке замороженное мясо, как пролетариат булыжник, — свое единственное оружие.
— Аня, не надо! Не надо при Стасе! — пыталась остановить ее тетя Галя, но та как фурия выскочила в коридор и чуть не сшибла Артема с ног.
— А-а, — буркнул тот, не поднимая глаз. — Привет! — и отстранил ее, пытаясь обойти и скрыться в спасительных недрах квартиры.
Но Аня цепко ухватила его за рукав и держала крепко, не отпускала.
— Пришел взглянуть, как мы тут корчимся от боли? Бери свои манатки и убирайся отсюда к едрене фене!
— Ну что ты мелешь? — поморщился Артем, пытаясь высвободиться. — Дай мне пройти! Я устал.
— Устал?!
И она ударила его мясом. Изо всей силы. Прямо в лоб.
Он потрясенно взглянул на нее, достал из шкафа большую дорожную сумку и стал кидать в нее свои вещи — все, что попадалось под руку, не разбирая.
Аня молча смотрела, как он мечется по квартире. И Стася тоже ошеломленно молчала, стояла рядом, зажимая рот ладошкой, как скорбная деревенская старушка, придавленная неподъемным, не поддающимся пониманию горем. И только когда за Артемом захлопнулась дверь, спросила:
— Ты больше не любишь папу?
— Нет! — злобно ответила Аня. — Не люблю!
Стася зарыдала так громко и отчаянно, что из носа хлынула кровь.
— Тогда я тоже тебя не люблю! — закричала она, отталкивая соседку тетю Галю, пытавшуюся приложить к переносице злополучное мясо. — Я уеду с папой на море, а ты живи здесь одна!
И тогда Аня тоже заплакала, прижимая к груди зареванное, залитое кровью личико дочери.
Соседка тетя Галя Соколова, глядя на них, тоже всплакнула. Над своей поруганной когда-то любовью, над жгучей, так до конца и не изжитой обидой, которая капля за каплей точила ее всю долгую жизнь. Над тем, что не сумела простить ото всей души, от широкого сердца, а значит, так и не простила, потому что нельзя этого сделать наполовину. И над сомнительным итогом всех этих страданий и борьбы — за возлежащее на диване бесчувственное тело, которое надо обстирывать, кормить и ублажать, ничего не получая взамен, кроме раздражения, претензий и руководящих указаний. Жила бы сейчас одна, как королева. Сын вырос — сама себе хозяйка. Хочешь пельмени ешь, хочешь — яичницу.
А еще она плакала от ужаса, от холодящего душу предчувствия, что, вторгшись самонадеянно и незвано в чужую жизнь, сломала ее и обездолила ребенка. Вот эту маленькую девочку, подвывающую от свалившегося на нее непосильного горя. А вдруг бы все обошлось?..
— Прости меня, Аня! — взмолилась она, заламывая руки. — Но ведь ты же все равно бы узнала! Живем-то в одном подъезде…
— Все правильно, тетя Галя. Не переживайте. Я тоже предпочитаю знать правду, чтобы потом не чувствовать себя идиоткой. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца…
Она уложила Стасю, пометалась по квартире и позвонила Вере.
— А помнишь, ты говорила, что заблудшего человека надо простить? Толстого цитировала. И тогда, мол, он, благодарный, образумится и пересмотрит всю свою жизнь? — осторожно спросила подруга.
— Помню, — сказала Аня. — Но я не говорила, что
7
ВЕРА
— А я могу! — истово сказала Вера. — Могу! Знаешь, раньше я везде фотоаппарат с собой таскала.
