еще жива, с Сергея эти две прорвы не слезут, не отпустят они его — присосались насмерть, не оторвать. Ну да это мы еще посмотрим, кто кого…
Тетка набрала в легкие побольше воздуха и сказала звонким голосом борца за извечную справедливость:
— Слушай меня внимательно! Если еще когда-нибудь ты посмеешь звонить по этому телефону! Если залезешь в его карман! Если сунешь свой поганый нос в его жизнь и попробуешь там нагадить, я лично перегрызу тебе горло! Обещаю!
31
ВЕРА
Вера ошеломленно смотрела на телефонную трубку в своей руке. «Пи, пи, пи», — сигналила трубка, словно маленький искусственный спутник. Она аккуратно вернула ее на место, и в комнате повисла тишина.
Что это было? Куда она опять вляпалась? А все мама со своими христианскими закидонами: «Если совершил неблаговидный поступок, обязательно извинись перед обиженным человеком. Это очень трудно, я знаю. Но надо найти в себе силы, и ты увидишь, какой камень свалится с души. Да и самой тебе станет гораздо, гораздо легче».
Вот, например, как ей сейчас — так легко, что просто хочется петь и смеяться…
В отделении милиции женщина-дознаватель вернула ей под расписку сумку, часа полтора допрашивала со всеми подробностями (как будто в такой ситуации она могла что-то запомнить!), а потом еще полчаса воспевала благородного принца на белом коне — сиречь Потапова на черном джипе, который, презрев опасность, рискуя собственной жизнью и дорогущей машиной, а также теряя драгоценное время, встал на защиту ее, Вериного, имущества, что по нынешним временам бывает крайне редко, а точнее, не бывает никогда.
— Вот, — сказала она, — я даю вам его домашний телефон. Вы, конечно же, захотите поблагодарить этого замечательного человека.
Знала бы сия восторженная дознаватель, как Вера приложила замечательного человека Сергея Потапова мордой о стол, обвинив в умышленном воровстве этой самой сумочки. И пришла же ей в голову такая нелепица! Можно представить, что он о ней подумал. «Головенкой об асфальт» — самое безобидное в подобной ситуации предположение.
Естественно, она захотела реабилитироваться. Что же в этом странного? Извиниться за допущенную бестактность (глупость, тупость, дурь, идиотизм и далее по списку), вызванную исключительно пережитым потрясением. Сказать спасибо, наконец. И что из этого вышло?
Лучше бы она вообще ему не звонила. Хотя отрицательный результат — это тоже результат. Теперь по крайней мере Сергей Потапов предстал перед ней во всем блеске своей многогранной личности. Как говорится, покажи мне своих домашних, и я пойму, кто ты есть на самом деле.
А что мы имеем в данном конкретном случае? А имеем мы отмороженного попугая-матерщинника (интеллект), бывшую жену — вульгарную алкоголичку (образ жизни) и, по всей вероятности, жену нынешнюю, а возможно, приходящую боевую подругу (лично ей, Вере, без разницы), олицетворяющую его идеалы. Уж эту он, наверное, выбирал с особым тщанием, избегая прошлых трагических ошибок. И Вера рисовала в воображении любимую женщину Сергея Потапова — полную свою противоположность. Могучую бой-бабу, ему под стать, вроде акушерки Люды, принимавшей у нее роды в военно-полевых условиях, — с неохватной задницей и мощными руками борца за собственное счастье, а иначе как она удержит потенциальных соперниц, чтобы грызть им горло?
Раньше Вера любила смотреть на вечерние окна, такие уютные, теплые, — с занавесочками и цветами на подоконниках. Казалось, течет за ними тихая и славная патриархальная жизнь: хорошие люди любят друг друга, рожают желанных детей, сидят за хлебосольными столами, читают книги, слушают музыку и умирают в чистых постелях, окруженные скорбящими родственниками. Но куда в таком случае расползается по ночам вся мразь и нечисть — пьяная, рваная, тупая и жестокая? Какие трагедии вершатся за уютными занавесками, какие льются горькие слезы? И какие зреют коварные замыслы? Как беспросветно отчаяние, унизительна нищета, как тягостно одиночество и горька отвергнутая любовь…
Ну вот к чему это она сейчас про окна? Ах да! Сергей Потапов. С виду вроде положительный герой, любитель птиц. А если заглянуть подальше? За занавесочку? Вот то-то и оно.
Или, допустим, ее муж Леша. Или теперь правильнее говорить «бывший муж»? Но ведь они пока еще не развелись. Вот именно «пока». Разве штамп в паспорте играет какую-нибудь роль?
Вот, казалось, она знает его как свои пять пальцев, до самого донышка. Ан не тут-то было. Донышко оказалось с двойным дном, простите за тавтологию — туфтологию, как говорит Анька. Или это каламбур? Так или иначе, а что там творится у него в душе и прочих жизненно важных органах, ей, Вере, неведомо. В глаза не смотрит, не говорит, а цедит. Как будто это она его обманула, чистого и непорочного, наставила рога и увила их алыми лентами. «Если вы узнали, что вам изменила жена, и решили прыгнуть с пятнадцатого этажа, вспомните, что у вас выросли не крылья, а рога». Ха-ха-ха. А также копыта, хвост и густая жесткая шерсть. А у обманутых жен тоже вырастают рога? Или у них-то как раз крылья?
Вот интересное, между прочим, открытие — раньше она об этом никогда не задумывалась: получается, что черти бывают исключительно мужского пола. И как же тогда они расплодились в таком невероятном количестве, если имя им легион?
Какая же ерунда лезет в голову! В головенку, ударенную об асфальт… Хорошо, что нельзя читать чужие мысли. Вот где был бы дурдом! Хотя, конечно, интересно, что думает о ней Потапов (если он вообще о ней думает) и какие черные замыслы роятся в дурной Лешкиной голове.
Вот и Машка ее вчера ошарашила: «Что, — говорит, — толку от этих мужчин? Кому они нужны? Сделал свое дело, родил ребеночка — и свободен». Где-то услышала (где вот только, хотелось бы знать) и уцепилась, как за спасительную соломинку. Бедная, бедная Машка. Она, Вера, и не думала, что ей так сокрушительно плохо. Вроде веселая, ест с аппетитом, спит нормально, учится, играет, а в школе на уроке рисования написала черной краской слово «страх». Другие дети — желтое солнце, зеленую траву, синее море, а Машка — черный страх. Вот это и сидит сейчас в ее маленькой душе, пока папаша зажигает на смятых простынях, не будем говорить с кем.
Ах, эти смятые простыни не давали Вере покоя. Неужели он говорит своей, не будем говорить кому, те же слова, которые уже сто лет не говорит ей, Вере? И так же целует, прикусывая нижнюю губу? И шепчет на ухо бессмысленную сладкую чушь, задыхаясь в пароксизме страсти? И засыпает, положив на живот тяжелую теплую руку? И она ощущает на шее его дыхание…
«Не думай об этом!» — велит себе Вера. И думает, думает, думает, прокручивая в голове бесконечные вариации одного и того же сценария.
Однажды, холодным зимним вечером (теплым летним, душистым весенним, дождливым осенним), он вернется и скажет:
— Прости меня, Вера! Я жестоко ошибся, но понял, что жить без тебя не могу. Только ты! (Были такие духи в прошлом веке).
Или (скорее всего):
— Прости меня, Вера! Я люблю другую женщину, но понял, что не могу жить без Машки. Давай попробуем начать все сначала. Забудем все ради нее.
Или (наиболее вероятно) вернется молча, наскучившись отгоревшей любовью, и заживет параллельно, угловым жильцом.
А может быть, навсегда уйдет из их жизни, все больше отдаляясь с годами, тая в дымке воспоминаний, — муж другой женщины, отец чужих детей, мужчина чьей-то мечты.
Но предположим, что он все-таки вернулся, и даже раскаялся, и пал к ее ногам, роняя цветы и слезы. И лег в ее постель.
Вот этот сценарий — а-ля «Вернись, я все прощу» — для нее? Она простит? По-христиански — без сцен и упреков, что когда-то вот этими самыми руками, губами и гениталиями… Нет, не сможет — вспомнит
