Мать тоже больше не плакала. Но в отличие от Сони унижения не простила – нанесенной обиды, оставленной без достойного ответа – неминуемого раскаяния отца и ее последнего слова. После сороковин раздала бедным его одежду, на годину поставила памятник и вдовий свой долг выполняла исправно – дважды в год, в день рождения отца и в день его смерти, ездила на кладбище и прибирала могилу. Но Соня знала – это была пустая формальность – для людей.
Разбитую машину разрешили восстановить в гараже ВЦСПС – по тем временам огромное дело. Поднял ее из праха лучший автомеханик Егорыч – невысокий, жилистый, абсолютно невозмутимый мужчина. Полная противоположность большому, шумному, взрывному отцу.
Денег, кроме уплаченных в кассу, Егорыч не взял, хотя мать страстно пыталась отблагодарить. А узнав, что вести машину некому, вызвался помочь. Принимая возле бокса ключи, мать пригласила его отобедать.
– Это можно, – согласился Егорыч.
Ел он красиво, не жадно, от выпивки отказался. О себе рассказал скупо – с женой в разводе, детей нет. На прощание обещал помочь с машиной, ежели какой ремонт или, не дай Бог, авария.
Ближе к лету мать заговорила об одиночестве, о том, что она еще молодая женщина и рано ей куковать в холодной постели, что в доме, а тем более на даче без мужской руки не обойтись. А времена наступают шальные – одним не выжить.
Соня эти речи всерьез не воспринимала, но мать не унималась и однажды, смущаясь, сообщила, что дала объявление в брачную газету. И кто бы мог подумать, но женихи повалили косяком. То ли объявление оказалось удачно составленным, то ли весна воспламенила остывшие сердца, а может, так много мается меж людьми неприкаянных душ, что только позови – и слетятся, как бабочки на огонь, предвкушая долгожданное счастье…
Мать расцвела, расправила крылья и составила график смотрин. В состав жюри, кроме не слишком довольной грядущими переменами Сони, вошла еще отцова сестра Марта, женщина современная, тонкая и непредвзятая.
Но увы (или слава тебе, Господи?), ни опасениям Сони, ни надеждам матери сбыться не пришлось. Разве что насмешливое любопытство Марты было удовлетворено.
Всех претендентов на руку и сердце прекрасной вдовы можно было разделить на три категории: пьянчуги, не упустившие возможности выпить на халяву; больные, которым нужна сиделка; и предприимчивые, которым нужна работница – прачка, кухарка, уборщица и даже землекоп («Мадам, с вашими габаритами вы преобразите мою фазенду!»).
А когда поток страждущих, потихоньку скудея, истощился до полного исчезновения, позвонил Егорыч. И как-то все у них с матерью быстро сладилось. Соня, захваченная своей новой студенческой жизнью, оглянуться не успела, а в квартире, нате вам, пожалуйста, появился новый жилец.
Сообщая о грянувших переменах, мать зарделась, словно маков цвет. Они сидели перед ней, как два голубя, – малогабаритный невзрачный жених и трепетная невеста пятьдесят четвертого размера.
– Будьте счастливы, – сказала Соня. А что ей еще оставалось?
Конечно, она предпочла бы, чтобы мать в своем бальзаковском возрасте обошлась без сексуальных излишеств. Жили бы себе и жили, как хорошо! Однако никогда не озвучила бы этих своих пожеланий. И матери хотела только счастья. Хотя какое может быть счастье с Егорычем?
Но действительность превзошла все ее самые смелые, самые фантастические, самые невероятные ожидания. Мать летала на крыльях, светилась счастьем и даже пела, чего Соня не слышала от нее уже много лет.
Чем только он ее околдовал, хотелось бы знать? У матери спрашивать об этом было неловко. А Марта сказала:
– Значит, настоящий мужик.
– Егорыч?! – не поверила Соня.
– Молодая ты еще, – усмехнулась тетка. – Думаешь – настоящий, значит, красивый и богатый? Нет, моя дорогая. Настоящий – это когда женщина поет. Вот как твоя мать. А во дворце или в лачуге – это уже второй вопрос.
– Лучше петь во дворце, – резонно заметила Соня.
– А это уж как повезет…
Егорыч оказался человеком необременительным и даже полезным, а вернее, просто незаменимым. Все под его удивительными руками обретало второе дыхание: тикало, горело и охлаждало, всасывало и извергало, цвело и наливалось плодами; Соня под его руководством научилась водить машину и получила права; мать под его крылом помолодела на десять лет и заливалась, как курский соловей – «Вы хочете песен? Их есть у меня…»
Щуплый молчаливый Егорыч оказался жизнестойким, как Робинзон, и надежным, словно… Ой-ой-ой! Где же искать критерии надежности в наши пошатнувшиеся времена?
– А ну-ка! – подначивала Марта. – Давай, будущая журналистка, покажи нам свое виртуозное владение словом. Итак, надежен, словно?..
– «Весь аэропорт»?
– Не смешите меня!
– Вклад в сбербанке?
– Я вас умоляю!
– Швейцарский банк?
– Нет-нет-нет! Никаких заморских ценностей! Только отечественные твердыни.
– Слово олигарха!
– Да тьфу на него!
– Ну, тогда у меня остался последний козырь, – не сдавалась Соня. – Я бы пошла с Егорычем в разведку: в бою не дрогнет, в беде не бросит, под пытками не выдаст.
– Молодец! – хохотала Марта. – В самую точку. Интересно только, что они не поделили с прежней женой…
Они с теткой как-то особенно сблизились в тот период, притянутые друг к другу горечью утраты и одиночеством. Соня даже подумывала, не переехать ли к Марте, хотя бы на время. Но тут Егорыч сделал широкий жест и предложил ей свою комнату в коммуналке на улице Пушкинской, ныне Большая Дмитровка.
3
Вот так в девятнадцать лет Соня поселилась в самом центре Москвы, в старом, еще дореволюционной постройки доме с витыми чугунными перилами, черным ходом и лепными вознесенными на четырехметровую высоту потолками.
Когда-то в незапамятные времена квартира принадлежала богатому инженеру Копнову. После революции зажравшихся хозяев уплотнили до одной комнаты, где и теперь жила правнучка бывшего владельца с мужем и двумя детьми. Остальные три комнаты поделили пополам фанерными перегородками, прорубили двери, и получилось еще шесть комнатенок плюс каморка возле ванной.
В первой из них обитала Фросечка, безобидная старушка, сразу после войны пришедшая в Москву из голодной деревни. Здесь ее взяли няней к внуку сгинувшего в лагерях инженера Копнова, и она прижилась в чужой семье, пестуя уже третье поколение его потомков.
Во второй тихо гибла алкоголичка Анна Владимировна. Она ни с кем не общалась и практически не покидала своей берлоги. Сердобольная Фросечка рассказала Соне, что, когда умер муж, тоска толкнула несчастную женщину в объятия зеленого змия. Дочь выросла, завела свою семью, и зять, озверев от жизни с опустившейся женщиной, разменял квартиру, отселив ненавистную тещу в коммуналку.
В третьей комнате проживала маргинальная семейка – хамоватая Валентина, работавшая уборщицей на каком-то заводе, ее сын Витек, прыщавый подросток, тощий, как гицель (так говорила Фросечка, неизвестно где подхватившая это словечко, и Соня не знала, что оно означает). Витек был прожорлив, как солитер, и вечно простужен, и после его редких визитов в ванную на раковине оставались зеленые гроздья соплей.
Но самой отвратительной была баба Люба, мать Валентины, – неопрятная тучная старуха с больными слоновьими ногами и сальными лохмами, небрежно подколотыми на плоском затылке. Она подворовывала
